Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

— Да нет же, сударь, нет, — бормотала Мартина, запинаясь, — деньги вовсе не оттуда…

И она ответила ему заранее придуманной ложью.

— Представьте себе, дела с кредиторами господина Грангийо улаживаются, — по крайней мере, похоже на то… Я надумала заглянуть туда сегодня утром, и мне сказали, что и вам причитается малая толика, а пока я могу взять сто франков… И спросили с меня только расписку. А потом вы все уладите сами.

Паскаль даже не удивился. Мартина была уверена, что хозяин не пойдет ее проверять. Все же она почувствовала облегчение, видя, как беспечно, легко принял он на веру ее россказни.

— Тем лучше! — вскричал он. — Я же говорил, что никогда не надо отчаиваться. Это даст мне возможность привести в порядок дела.

Этими делами была продажа Сулейяды, о чем он смутно помышлял. Но как тяжело покинуть дом, где выросла Клотильда, где они прожили вместе почти восемнадцать лет! Он решил подождать две-три недели, чтобы все взвесить. Когда же появилась надежда вернуть часть денег, он отбросил всякую мысль о продаже. Он снова ушел в себя, ел то, что подавала Мартина, и даже не замечал созданного ею скромного благополучия, а служанка по-прежнему боготворила его, страдала, что ей пришлось затронуть свои сбережения, и вместе с тем была счастлива: ведь она содержит своего обожаемого хозяина, а он даже не подозревает этого.

Между тем Паскаль был несдержан с Мартиной. Потом он раскаивался, сожалел о своей резкости. Но он пребывал в таком лихорадочном возбуждении, что не мог справиться с собой и раздражался по малейшему поводу. Однажды вечером он услышал, что его мать снова без устали болтает на кухне, и пришел в дикую ярость.

— Запомните хорошенько, Мартина, я не хочу, чтобы она переступала порог Сулейяды. Если только вы примете ее еще раз у себя внизу, я вас выгоню!

Потрясенная, она словно приросла к полу. За все тридцать два года, что она ему служила, он никогда не угрожал ее уволить.

— О, сударь, и у вас хватило бы духа! Да я все равно не уйду, я лягу у порога.

Он уже пожалел о своей запальчивости и сразу смягчился:

— Да ведь я сержусь потому, что знаю, в чем дело. Она приходит сюда, чтобы вас подзуживать, восстанавливать против меня, разве не так? Да, да, она подбирается к моим бумагам, она хочет все украсть, все уничтожить там, наверху, в кабинете. Я-то хорошо ее знаю, — когда она чего-нибудь захочет, то уж не отступится… Так вот, — вы можете ей сказать, — я настороже, и пока я жив, ей даже близко не подойти к шкафу. Вдобавок ключ у меня здесь, в кармане.

И в самом деле, его опять обуял страх ученого, которого травят, преследуют. С тех пор как он остался один, ему всюду мерещились ловушки, расставляемые исподтишка врагами. Круг сужался, и если Паскаль проявлял такую непреклонную суровость против всяких попыток вторжения в его дом и отражал атаки матери, то лишь потому, что не обманывался относительно ее истинных намерений и боялся уступить. Стоит только матери проникнуть к нему, и она мало-помалу завладеет им, лишит собственной воли. Муки Паскаля возобновились, днем он был начеку, по вечерам сам запирал все двери и даже ночью частенько вставал, чтобы проверить, не взломаны ли замки. Он боялся, что служанка перейдет на сторону матери, и, желая обеспечить ему вечное блаженство, откроет ей двери. Он уже видел, как его папки пылают в камине, и сторожил их, вновь охваченный судорожной, болезненной страстью к этой груде мертвых бумаг, к холодным страницам рукописей, ради которых он пожертвовал любимой женщиной и которые хотел полюбить так, чтобы забыть все на свете.