Собрание

И даже «Триумф» не изменил столь печального положения дел. Буквально за неделю до присуждения этой премии в «Лимбусе» вышел сборник малой прозы и эссеистики Елены Шварц ― и прекрасно помню, с каким скрипом расходился (да так в итоге и не разошёлся) тираж в тысячу экземпляров.

Елена Шварц много и по-прежнему прекрасно писала и в 2000-е (хотя всё же пик её творчества, а точнее, второй пик пришёлся на 1990-е) и оставалась, как принято говорить, культовым автором всё в той же, распространившейся на обе столицы и на всемирную черту новой оседлости, тусовке.

Но в тусовке бесконечно девальвировалось и макабрически извратилось и само понятие «культовый автор». С некоторых пор ― в полное отсутствие стороннего читателя ― все объявили друг друга культовыми. В крайнем случае через одного.

А Елена ― как та самая олимпийская чемпионка, от которой она когда-то, первокурсницей, с поразительной прытью улепётывала по коридорам филфака под грозный крик «Шварц! Шварц! Стой! Кому говорят! Шварц!» ― никогда не признавала никакого места, кроме первого, и никакой медали, кроме как наивысшей пробы.

При всей актуальности и даже авангардности своей поэтической манеры, вобравшей в себя сюрреалистическую метафорику, «зыбкий метр», новую античность, «китайщину» и парадоксальное жонглирование высокой и низкой лексикой, Елена Шварц была поэтом романтического, точнее, даже байронического склада ― поэтом, ни соперников, ни равных соратников у которого не может быть по определению.

Кроме Бога, с которым можно, свидетельствует Ветхий Завет, помериться силами, пусть ты и потерпишь поражение в этой борьбе.

Кроме смерти, которая всё равно возьмёт своё.

Сон и смерть слывут братом и сестрой.

Кроме ― о Господи, я помню её четырнадцатилетней! ― старости.

Воробей

1.

Тот, кто бился с Иаковом,
станет биться со мной?
Всё равно. Я Тебя вызываю
на честный бой.
Я одна. Ты один.
Пролетела мышь, проскрипела мышь.
Гулко дышит ночь. Мы с Тобой,
как русские и Тохтамыш,
по обоим берегам неба.

2.

В боевом порядке лёгкая кость,
армия тела к бою готова.
Вооружённый зовёт Тебя воробей.
Хочешь ― первым бей
в живое, горячее, крепче металла,
ведь надо ― чтоб куда ударить было,
чтобы жизнь Тебе противостала,
чтоб рука руку схватила.
И отвечу Тебе ― клювом, писком ли, чем я,
хоть и мал, хоть и сер.
Человек человеку ― так, приключенье.
Боже Сил, для Тебя человек ― силомер.

1982

Андрей Анпилов МАГНИТНАЯ АНОМАЛИЯ (о Елене Шварц)

* * *

Знаю, кому-то это будет читать дико, неприятно или даже смешно. Я уже проходил сей дорожкой и помню, кто и как встречал меня за последней опубликованной точкой каждой из трех статей о стихах Е. Шварц. Мол, чего там, все свои, сбрось обороты. Что еще за андреебеловщина, цветаевщина, достоевщина.

Ну, я успел заметить простую вещь, было время. Не встречал свободного равнодушия к поэзии и личности Шварц. Равнодушие у равнодушного всегда было чуть более демонстративным, чем следует из искреннего волеизъявления. Опасающееся, дистанцирующееся на безопасное расстояние.

Бывали и честно не понимающие, люди открытые, но эстетически инерционные, закрытые от потусторонних интуиций и ясновидения. Те, не слыша стихотворений, доверяли сердцу и — либо инстинктивно тянулись к ней самой, либо бежали от.

Встречал и яростных ее врагов. И немало. Те чуяли и знали, откуда ветер дует. И, унижая вдохновение поэта, — хулили Дух.

Имена друзей Лены и ее стихов мне известны. Это не Орден, и я не кавалер его.

Понимая, что от лихого человека все равно не убережешься и предубежденного не убедишь в бескорыстии, — свидетельствую.

* * *

Когда кто-то рождается или умирает — разверзается ткань бытия.

Это похоже на гравитационное беспокойство. Физическое тело притягивается Землей, Луной, планетами. Спиритуальное — тем, что в неизвестности, в прорыве. Пока она, рана, не зарастет до следующего близкого — вошедшего, вышедшего.

(Разумеется, не только так открывается сверхчувственное. Но так — оно открывается всем. Как минимум, дважды.)

Так вот. Елена Шварц была такая при жизни — «сжатая и разверстая».

Осуществляя собой и стихами некую сгущенность и разреженность, какая появляется в мире с новорожденным или умершим.

Овеществляясь и развеществляясь.

У нее был незаросший младенческий родничок на макушке. И она сама была среди тех, кого я знал, — таким «родничком». Как она писала — «точка… слабее прочих… в иные края… где чудному дару будет привольно…»