Собрание

(Вбегает Софья Андреевна с дымящимся пугачом.)

Софья Андреевна. Это я стреляла.

Булгаков. В кого?

Софья Андреевна. Но не попала.

Булгаков. В кого?

Софья Андреевна. Я ничего не слышу. Меня, наверное, контузило.

Сцена четвертая

Ночь с 27 на 28 октября

Комната Александры Львовны. Стук в дверь. На пороге с зажженной свечой Лев Николаевич.

Лев Николаевич. Я сейчас уезжаю… Совсем. Помоги мне уложиться.

Да, вот письмо. Передай его утром Софье Андреевне.

(Уходит.)

Александра Львовна (Одеваясь, заглядывает в письмо. Бормочет.)

“Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой…”

И все это кончилось смертью на железной дороге”.

Иван Иваныч много гулял в эти дни. Дело шло к весне. Пересекая Невский, он всегда смотрел в сторону поднятого ввысь кулачка дома Зингера и взмахивал рукой как бы ему в ответ. Вот бы написать рецензию на этот город! — мечталось ему. Или просто поблагодарить Петра за выбор места, невинно убиенного архитектора Еропкина за план трех лучей, трех расходящихся от Адмиралтейства улиц, Росси, Растрелли, Кваренги… Несть им числа. Однажды он написал небольшую рецензию на особую прогулку.

Выморочные места

…полезность чего-либо имеющегося зависит от пустоты.

Дао дэ цзин

Есть в городе странные уголки, куда, можно сказать, не ступала нога человека. Выморочные места. В городах обычно нет ни пяди, не освоенной человеком. Но вопреки всему есть такие крохотные заповедники, от них веет магической очарованностью. Например, странный прямоугольник, идущий от левого крыла Казанского собора, если смотреть с Невского, упирающийся в Канаву. Он не проходной и не жилой. Его глухая трава мерцает ненатуральным блеском. Ведь и природе не принадлежат такие места. Они не лес, не сад, не заросли, не луг. Они только похожи на природу, как ее странные негативы, призрачные двойники. И этого не отменяет даже то, что в некоторых из них, как, например, на склонах Новой Голландии, царит своя дикая жизнь. Туда уходят котиться окрестные кошки, и, говорят, даже живет неизвестно откуда взявшийся бобер.

Места, взятые в скобки. Иногда в железные. Как, например, бельведер на крыше бывшего издательства Маркса на Измайловском проспекте, огороженный со всех сторон кованой решеткой. Только перелетные птицы, должно быть, иногда приземляются там.

Возникает странное ощущение, когда смотришь на эти недоступные места, — словно кто-то живет там, не люди, а нелюди. Их зачарованное пространство, хранимое от людей.

Они существуют, вероятно, и в чужих городах (о которых я только читал) — в палисадничках Лондона, под Испанской лестницей в Риме, в тупичке у главной площади Кракова — пространство, огороженное двумя не очень высокими кирпичными стенами, куда не выходит ни одна дверь… Их не замечаешь, как будто не видишь, — они бесполезны. Они похожи на пробелы между листьями деревьев, созерцать которые учат даосы.

Бывают и дни такие, целые эпохи — тихо гниющие, заброшенные, не овеваемые нездешним ветром. И люди встречаются выморочные. И “потерянные” поколения. Уж не таков ли и я сам?

Неразменный рубль

Вдруг в один прекрасный день почтальон принес письмо. Иван Иваныч, не решаясь вскрыть его, долго вертел в руках. Обратный адрес — Донской монастырь. От кого — неизвестно. Он стал припоминать, что он написал тогда известному адресату примерно вот что:

“Не желая вовсе вас беспокоить и не надеясь на ответ, все же пишу вам. Мне хочется выразить вам свое восхищение тем, как вы, будучи совсем молодым человеком, сочинили повесть “Шинель”. И дело даже не в этом, а в том, что вы открыли больше, чем Америку, вы открыли Акакия Акакиевича. Вы первый его заметили! А никто не замечал его, бедного, да и сейчас не замечает, не видит.

Удивительная ваша “Шинель” напоминает мне “Рассказы о привидениях” и вообще восточные рассказы о призраках. В нашей критике пишут о земной жизни маленького чиновника, писаря почти, и умалчивают о том, что повесть ваша разделена на две части: в одной он — живой, а во второй — призрак. Он в этом смысле подобен коромыслу. И что перевесит? Ведь весь ужас в том, что и после смерти своей Акакий Акакиевич жаждет только одного — шинели. Став грозным духом, он срывает с прохожих все ту же бесконечную шинель. Она нужна ему, чтобы прикрыть собственную пустоту. Он укрывается грудой шинелей в том сумеречном пространстве, где нет письменных столов и чернил. Шинель — это знак и символ укрытия, спрятанности, но чему и кому прятаться? Под нею — пустота. Маленький человек огромен своей жуткой пустотой, вот в чем ваше великое открытие.

А засим примите мое восхищение и простите, что беспокою вас.