Собор Парижской Богоматери

Продолжая идти дальше по улице, Гаврош заметил под воротами окоченевшую нищенку лет тринадцати с небольшим, у которой из-под слишком короткой юбки виднелись синие коленки. Девочка, очевидно, давно уже выросла из юбки, и это становилось даже неприличным.

– Бедная девчонка! – сказал Гаврош. – У нее нет даже пантолончиков… На вот, возьми хоть это.

С этими словами, распутав теплую шерстяную ткань, которая была обмотана вокруг его шеи, он набросил ее на исхудалые и посиневшие плечи девочки, превратив таким образом кашне снова в шаль.

Девочка взглянула на него с изумлением и молча приняла подарок. На известной ступени нищеты бедняк настолько тупеет, что уже более не жалуется на свои страдания и не благодарит за добро.

– Бр-р-р! – произнес Гаврош, дрожа сильнее святого Мартина, у которого оставалась хоть половина плаща.

Вслед за тем дождь хлынул как из ведра, точно в наказание за доброе дело.

– Это еще что такое! – воскликнул Гаврош. – Словно из ушата… Если так будет продолжаться, я перестану быть добрым! – прибавил он, продолжая путь.

– Впрочем, не беда, – проговорил он, бросив прощальный взгляд на нищенку, которая ежилась под шалью, – хоть она-то согреется.

И, взглянув затем на мрачную тучу, нависшую над его головой, он задорно крикнул:

– Что, взяла?!

И прибавил шагу. Малыши старались поспеть за ним.

Проходя мимо одной из тех толстых железных решеток, которыми ограждаются окна булочной, так как хлеб сберегается в одинаковой мере с золотом, Гаврош обернулся к своим маленьким спутникам и спросил их:

– Ребятки, а вы обедали сегодня?

– Нет, сударь, – ответил старший, – мы ничего не ели с самого утра.

– Значит, у вас нет ни отца, ни матери? – продолжал Гаврош.

– Извините, сударь, у нас есть и папа, и мама, но мы не знаем, где они, – возразил старший мальчуган.

– А!.. Ну, иной раз, пожалуй, лучше этого и не знать, – проговорил Гаврош глубокомысленным тоном.

– Вот уже два часа как мы ходим, – продолжал старший из его спутников, – и ищем под ногами, нет ли чего поесть, но ничего не нашли.

– Это потому, что собаки жрут все, что валяется на улице, – сказал Гаврош и после непродолжительного молчания добавил: – Значит, мы потеряли наших родителей? Мы не знаем, что с ними сталось? Это скверно, мои милашки. Нехорошо так сбиваться с пути!.. Нужно постараться уладить дело.

Он не стал больше расспрашивать ребятишек. Не иметь пристанища – дело такое обыкновенное!

Между тем старший из мальчуганов, почти совсем вернувшийся к свойственной его возрасту беспечности, вдруг заметил:

– А ведь мама обещала свести нас на вербу в Вербное воскресенье!

– Это ерунда! – сказал Гаврош.

– Мама у нас важная дама и живет вместе с мамзель Мисс.

– Есть чем хвастаться!

Бросая эти презрительные замечания, Гаврош остановился и принялся шарить во всех заплатках своих лохмотьев. Наконец он поднял голову с видом, который должен был быть, по его желанию, только довольным, а на самом деле вышел торжествующий.

– Успокойтесь, малыши, – сказал он, – нам всем троим есть на что поужинать. Вот, смотрите.

И он показал им су. Не дав ребятишкам времени удивиться, он толкнул их перед собой в булочную, положил там свои су на прилавок и крикнул:

– Гарсон! На пять сантимов хлеба!

«Гарсон», оказавшийся самим хозяином, взял хлеб и нож.

– Режь на три куска, гарсон, – продолжал Гаврош и с достоинством прибавил: – нас трое.

И заметив, что булочник, оглянув всех трех покупателей, отложил в сторону белый хлеб и взял черный, Гаврош засунул палец в нос и с величественным видом Фридриха Великого, нюхающего табак, бросил в лицо булочнику негодующий вопросительный возглас:

– Que-ce-que-c’est-la?

Предупреждаю тех из читателей, которые могут усмотреть в этом восклицании русское или польское слово или примут его за один из тех воинственных кличей, которыми обмениваются дикари в своих пустынях, что это самое обыкновенное слово; оно то и дело употребляется самими читателями, но в форме целой фразы, то есть «Это что такое?»

Булочник сразу понял Гавроша.

– Это тоже очень хороший хлеб, только второго сорта, – сказал он.

– Вероятно, вы хотите сказать: самый плохой черный хлеб, – возразил Гаврош с холодной презрительностью. – Давайте нам белого хлеба, гарсон, слышите? Самого лучшего белого хлеба. Я угощаю.

Булочник не мог удержаться от улыбки и, нарезывая требуемый хлеб, смотрел на детей таким сострадательным взглядом, который задел Гавроша за живое.

– А позвольте спросить, господин пекарь, почему вы изволите так странно пялить на нас свои буркалы? – задорно спросил он.

Булочник молча отдал хлеб, взял с прилавка су и отвернулся.

– Нате вот, лопайте! – обратился Гаврош к детям, вручая каждому из них по куску хлеба.

Но мальчики изумленно глядели на него, не решаясь взять хлеб. Гаврош расхохотался.

– А, да! Вы ведь не привыкли к таким словам! – догадался он и прибавил: – Кушайте, мои пичужки.

Полагая, что старший из детей, казавшийся ему достойным более другого чести беседовать с ним, нуждается в особом поощрении, чтобы освободиться от колебания умиротворить свой голод, он присовокупил, сунув ему самую большую долю хлеба: