Собор Парижской Богоматери

­ Что вы делаете? ­ воскликнула она. Этот переход к «предосудительным действиям» развеял ее грезы.

­ Ничего, ­ ответил Феб. ­ Я говорю только, что, когда вы будете со мной, вам придется расстаться с этим нелепым уличным нарядом.

­ Когда я буду с тобой, мой Феб! ­ с нежностью прошептала девушка.

Потом она опять задумалась и умолкла.

Капитан, ободренный ее кротостью, обнял ее стан, ­ она не противилась; тогда он принялся потихоньку расшнуровывать ее корсаж и привел в такой беспорядок ее шейную косынку, что взору задыхавшегося архидьякона предстало выступившее из кисеи дивное плечико цыганки, округлое и смуглое, словно луна, поднимающаяся из тумана на горизонте.

Девушка не мешала Фебу. Казалось, она ничего не замечала. Взор предприимчивого капитана сверкал.

Вдруг она обернулась к нему.

­ Феб! ­ сказала она с выражением бесконечной любви. ­ Научи меня своей вере.

­ Моей вере! ­ воскликнул, разразившись хохотом, капитан. ­ Чтобы я научил тебя моей вере! Гром и молния! Да на что тебе понадобилась моя вера?

­ Чтобы мы могли обвенчаться, ­ сказала она.

На лице капитана изобразилась смесь изумления, пренебрежения, беспечности и сладострастия.

­ Вот как? ­ проговорил он. ­ А разве мы собираемся венчаться?

Цыганка побледнела и грустно склонила головку.

­ Прелесть моя! ­ нежно продолжал Феб. ­ Все это глупости! Велика важность венчание! Разве люди больше любят друг друга, если их посыплют латынью в поповской лавочке?

Продолжая говорить с ней самым сладким голосом, он совсем близко придвинулся к цыганке, его ласковые руки вновь обвили ее тонкий, гибкий стан. Взор его разгорался с каждой минутой, и все говорило о том, что для Феба наступило мгновение, когда даже сам Юпитер совершает немало глупостей, и добряку Гомеру приходится звать себе на помощь облако.

Отец Клод видел все. Дверка была сколочена из неплотно сбитых гнилых бочоночных дощечек, и его взгляд, подобный взгляду хищной птицы, проникал в широкие щели. Смуглый широкоплечий священник, обреченный доселе на суровое монастырское воздержание, трепетал и кипел перед этой ночной сценой любви и наслаждения. Зрелище прелестной юной полураздетой девушки, отданной во власть пылкого молодого мужчины, вливало расплавленный свинец в жилы священника. Он испытывал неведомые прежде чувства. Его взор со сладострастной ревностью впивался во все, что обнажала каждая отколотая булавка. Тот, кто в эту минуту увидел бы лицо несчастного, приникшее к источенным червями доскам, подумал бы, что перед ним тигр, смотрящий сквозь прутья клетки на шакала, который терзает газель. Его зрачки горели в дверных щелях, как свечи.

Внезапно, быстрым движением, Феб сдернул шейную косынку цыганки. Бедная девушка сидела все еще задумавшись, с побледневшим личиком, но тут она вдруг словно пробудилась от сна. Быстро отодвинулась она от предприимчивого капитана и, взглянув на свои обнаженные плечи и грудь, смущенная, раскрасневшаяся, онемевшая от стыда, скрестила на груди прекрасные руки, чтобы прикрыть наготу. Если бы не горевший на ее щеках румянец, то в эту минуту ее можно было бы принять за безмолвную, неподвижную статую Целомудрия. Глаза ее были опущены.

Между тем, сдернув косынку, капитан открыл таинственный амулет, спрятанный у нее на груди.

­ Что это такое? ­ спросил он, воспользовавшись предлогом, чтобы вновь приблизиться к прелестному созданию, которое он вспугнул.

­ Не троньте! ­ воскликнула она. ­ Это мой хранитель. Он поможет мне найти моих родных, если только я буду этого достойна. Оставьте меня, господин капитан! Моя мать! Моя бедная матушка! Моя мать! Где ты? Помоги мне! Сжальтесь, господин Феб! Отдайте косынку!

Феб отступил и холодно ответил:

­ Сударыня! Теперь я отлично вижу, что вы меня не любите!