Собор

Салин подошел к столу. В каждом его движении была такая уверенность и гордость, словно он сознавал, что сейчас его признают кудесником и богом. Да так и было на самом деле. Максим Тихонович никогда не хвалился своей работой, своим тончайшим умением, однако цену ему знал.

Картонный куб был поднят и решительно отброшен в сторону. Огюст вскрикнул от восторга. На столе мастера стоял собор, тот, что высился сейчас посреди площади. Было скопировано все: пропорции, точеное изящество коринфских колонн, высоко взлетающий вверх купол, скульптурные рельефы и статуи, которыми предполагалось украсить здание. Это был самый настоящий собор святого Исаакия, только уменьшенный в сто шестьдесят шесть раз.

— Невероятно! — по-французски прошептал Монферран. — Просто не поверить…

— Что вы сказали? — деловито спросил мастер, хотя по выражению лица главного архитектора прекрасно понимал смысл его слов.

— Извините, Максим Тихонович, я забывался… забылся! Ну вот, разучился по-русски говорить! — на щеках Огюста выступила краска, он весь сиял. — Такая модель достойна украсить Академию художеств, и я скажу государю, что ее дарить никому не надо… Вы создали шедевр, поздравляю вас!

И он так сжал руку Салина, что тот присел.

— Ну и пальцы у вас, Август Августович! Силища! А модель удалась и точно. Вчера смотрел на нее, смотрел, насилу домой ушел. Жена меня в слезах встретила, говорит: «Думала, тебя где-нибудь дорогой убили да ограбили!»

Он рассмеялся, уже не скрывая радости и гордости.

— Вам цены нет, Максим Тихонович! — продолжал Огюст. — Право, напрасно вы не заключили сразу договора с Комиссией, чтоб получить хорошие деньги за эту работу. Она тысяч стоит! Это я виноват, черт бы меня разодрал, мог и сам подумать…

— Да что вы! — Салин махнул рукой. — В деньгах ли дело? Да я же и получаю-то ныне немало, вашими заботами… Ведь это такое счастье было — вот так, своими руками, его такой выточить, собрать. Ведь ни одного гвоздочка в модели сей нет, ни капельки клея, все по дырочкам и стерженькам собрано. Годами, десятками годов стоять будет, не рассыпется![72] А вы говорите — деньги! Не надо мне богатства, Август Августович, счастья в нем нет. Вы, кабы хотели, так бы на этом строительстве бог весть как нажились, а ведь и вам не надо: само дело дороже…

Монферран удивленно посмотрел на мастера:

— Что-то вы не то говорите, Максим Тихонович. С кем сравнились! Вы знаете, сколько я зарабатываю? Теперь почти шесть тысяч рублей в год. Мало?

— Для вас немного, — твердо ответил Салин. — Вы же за тысячу человек и работаете, да еще и как! Вон опять глаза покраснели, опять ночью, стало быть, с книжками, с чертежами… И я не ту наживу в виду имел. Заработанное разве же так называется? Другие вон воруют и с того живут, им и десяти тысяч в год мало…

— Про меня говорят, что и я ворую, — усмехнулся Огюст.

Салин выразительно посмотрел на главного архитектора и отпустил словцо, которое никак не вязалось с нежным запахом свежего дерева, чистыми белыми стружками и крохотным собором на столе. Затем, перекрестившись, словно для того, чтобы смягчить брань, Салин сказал:

— Брехунов на свете много. Кто с вами не работает, тот такое и городит. А мы-то, рабочие люди, видим, что и как. Нас не обманешь.

Монферран улыбнулся, еще раз пожал руку мастера и собирался уже уходить, как вдруг, что-то вспомнив, остановился, быстро вытащил из внутреннего кармана сюртука серебряные часы на витой цепочке и протянул их Салину:

— Возьмите от меня, Максим Тихонович. С моей благодарностью.

Мастер было обиделся:

— Август Августович, ну к чему вы…

Однако архитектор прервал его:

— В подарок за вашу работу. Прошу вас. Это делал такой же, как вы, великолепный мастер, мсье Бреге, знаменитый парижский часовщик. И между прочим, по моему рисунку. Я эти часы сразу узнал.

— Как узнали? — удивился Салин. — Вы их разве не с собой привезли из Парижа?

— Что вы, конечно нет. Когда я уезжал, мне такие часы были не по карману, я бы на них за год не накопил. Это я в прошлом году здесь увидел в антикварной лавке и не удержался. Но у меня ведь еще есть, и не одни. Возьмите.

Максим Тихонович взял часы и долго их рассматривал. На его коричневатой морщинистой ладони сияющее серебряное чудо, покрытое плетеными чернеными кружевами, украшенное аметистами и опалами, выглядело, как ажурно-золотой колос спелой ржи, упавший на темную осеннюю землю.

— Вещь дивная! — благоговейно проговорил мастер. — Благодарствуйте, сударь. Как судьба сложится, вперед не знаю, но одно скажу: с голоду помирать буду, а подарка вашего не продам. Разве что, если детям худо будет.

— Что вы, Максим Тихонович! — Монферран посмотрел на него почти с испугом. — Как это вы да помирать с голоду, а?

— А в жизни все бывает! — пожал плечами Салин. — Нам, мужикам, это ведомо. Был я крепостной, никто, а вот попал в Петербург, в Академии учился, ныне вот при вас… А там мало ли как опять повернется? Но все одно я счастье узнал уже, его уже у меня не отнять. И за то вам спасибо больше, чем за часы ваши и за всю вашу доброту.