Собор

— Сам ты мерзавец, сучья рожа! — раздался вдруг резкий возглас.

Огюст вздрогнул. Рабочий в синей рубахе, стоявший на коленях возле мертвого мальчика, вскинул голову, и главный увидел изуродованное оспой лицо резчика Павла Лажечникова. Его бледно-голубые глаза излучали такую дикую ярость, что Монферрану захотелось отступить, и он едва удержался.

— Что уставился, скотина иноземная?! — взревел Лажечников. — Ишь ты, морду себе наел, душегубец! Сколько уж людей-то перегробил тут? Вот и дитя невинное загубил!

— Замолчи, Пашка! С ума свихнулся?! — закричали с разных сторон рабочие.

— Замолчите вы сами, холопы! — Павел вскочил на ноги и встал против главного архитектора, сверху вниз вперив в него взгляд. — Знает он, небось, как вы тут живете, как гниете по баракам, как хребты себе ломаете, как, словно мухи, дохнете! Ему ордена вешают, а вам могилы роют! Что уставился на меня, шваль французская? Али не понимаешь, чего говорю?

— Понимаю, — твердо сказал Монферран. — Продолжайте.

— Дурак ты, Пашка! Он-то при чем? — подал голос один из рабочих. — На других местах люди и поболее нашего гробятся.

— На другом месте нас нет! — заорал Павел. — Я вижу, что тут делается! Плевать им всем на вас, а ему — в первую голову! Что молчишь, француз? Я вру?

Монферран перевел дыхание.

— Врешь. Но в этом, — он глазами указал на мальчика, — в этом виноват я. Я должен был знать…

Движением плеча он скинул с себя плащ, подошел к Егорке, тихо прикрыл его маленькое тельце, закрыл растрепанные светлые кудри. Затем вытащил из кармана бумажник, из него извлек несколько кредиток и вложил их в руку того рабочего, который рассказал ему о Егорке.

— Похороните, — тихо сказал он и, повернувшись, пошел к лестнице.

Никуда не заходя, он вернулся домой.

Алексей встретил его на лестнице и сразу догадался, что приключилась беда. Без единого слова он последовал за Монферраном до двери его кабинета, но на пороге Огюст обернулся и, сверкнув глазами, резко сказал:

— Не ходи за мной! Оставь меня сейчас!

Алексей покорно отступил, но в это время в конце коридора появилась Элиза и крикнула:

— Анри, постой, не запирайся!

Верный слуга облегченно вздохнул и тут же исчез.

Оказавшись вдвоем с Элизой, Монферран несколько раз прошелся по кабинету, потом остановился и, помолчав, сказал:

— Лиз, я хочу подать в отставку.

Она посмотрела на него не с изумлением, но с тревогой:

— Это всерьез? Ты ведь уже дважды пытался подать в отставку.

Он вспылил:

— Да, пытался! Дурака валял! Но сейчас я хочу уйти, и я действительно уйду.

— Что же сегодня случилось? — тихо спросила Элиза.

— Ничего! — крикнул он. — Ничего! Песчинка упала, букашка умерла! Это ничего не значит! Горы рушатся, народы гибнут… Господь знает: каждому свое… Но я не бог, и я не могу! Я тоже песчинка, букашка… Еще десять лет назад, когда была холера, я подумал: кто я, чтобы распоряжаться жизнями стольких людей? И вот теперь… Ах, если бы ты видела! Что я говорю? Слава богу, что не видела. Ребенок погиб, Лиз, понимаешь, ребенок!

— Какой ребенок? Как он попал туда? Расскажи!

Он рассказал ей все, что случилось, упомянул о злобных словах Павла Лажечникова. Элиза покачала головой:

— Бедные, бедные люди… Жестокие от горя.

— Это они-то жестокие? — Огюст рассмеялся. — Они невыносимо покорны всему… Бунт этого богатыря, в сущности, жалок… Но он прав! Прав! Двадцать с лишним лет я стараюсь не замечать: гнилых бараков Пютерлакса, трехэтажных нар здесь, единственной койки в больнице на две с половиной тысячи человек рабочих, из которых заболевает и калечится каждый шестой… А смерть шестидесяти позолотчиков?! Они отравились ртутью и умирали в муках… Ты понимаешь, Лиз, шестьдесят человек умерли почти на глазах моих, а я дал им умереть!!!

— А что ты мог поделать? — спросила Элиза, подходя к нему и стараясь заглянуть в его лицо. — Что ты мог? Ведь иначе нельзя строить.

— Да! Иначе нельзя. Так же строились египетские пирамиды! Нет, я не хочу, я не могу больше… Двадцать лет… Двадцать два… Мне не выдержать. И ведь писал же рапорт за рапортом, требовал одного, другого… Сто раз говорил этим чиновным рожам, что люди мучаются, что нельзя так их мучить, что люди ведь… Да какое им дело?! Чем выше, тем дальше от этого, а для тех, кто совсем высоко, мои мужики и вовсе ничего не значат! Мужиков много! Эти перемрут — новых согнать можно… Боже мой, боже мой! А они молчат… Послушай, Лиз, я прошу тебя: уйди, я прошу тебя… Дай мне успокоиться. Я выйду обедать, только пусть сейчас никто меня не трогает.

Затворив за Элизой дверь, Монферран кинулся к столу, схватил перо.

— Напишу прошение… Не может быть, чтоб мне отказали. Я начал, я хорошо начал. Пускай другие закончат.

— Другие не закончат, — проговорил из глубины его сознания знакомый голос.