Собор

Элиза вдруг рассмеялась, и взгляд ее оживился.

— С тобою священника не надо, Алеша… Ладно, полно… пойду попробую уговорить этого упрямца лечь.

Перед этим вечером, перед этим разговором произошли события, которые едва не перевернули вверх дном всю жизнь в «доме каменщика», и то, что тогда случилось, до сих пор помнилось слишком ясно…

Началось с Итальянской оперы…

Никогда еще петербургское образованное общество не осаждало так Итальянскую оперу, как осенью восемьсот тридцать восьмого года. Ложи были раскуплены на весь сезон еще с весны, цены на билеты поднялись до немыслимых размеров.

Этой осенью Петербург посетила звезда, вернее сказать, комета, потому что сверкающий полет этого светила по самым знаменитым европейским сценам повсюду оставлял искрящийся след; и газеты встречали и провожали это чудо целым фейерверком восторгов, целым букетом умопомрачительных эпитетов.

В российскую столицу впервые и на целых четыре месяца приехал Джанкарло Чинкуэтти, «великий Чинкуэтти», итальянский тенор, от которого вот уже почти двадцать лет Европа сходила с ума…

Элиза героически молчала об этом событии все лето, но когда в августе весь город изукрасился афишами с именем прославленного маэстро, она не выдержала.

— Анри, а ты не можешь достать билет?.. — робко спросила она как-то за завтраком.

Если бы ее терпение кончилось на день раньше, Монферран, верно, был бы расстроен ее словами, потому что втайне от нее он уже месяца полтора донимал просьбами всех своих более или менее влиятельных знакомых. Но именно в это утро он ждал и хотел такого вопроса и в душе возликовал, что Элиза задала его сейчас, ни раньше, ни позже.

Поднявшись из-за стола, он с самым небрежным видом подошел к фортепиано, приподнял его крышку и вытащил оттуда два плотных продолговатых листка.

— Вот… Я думал, ты сядешь играть и найдешь… но раз уж ты спросила…

— Ах! Ну что ты у меня за умница! Ой… Спасибо!!!

Вскочив, она проворно обежала вокруг стола и стремительно расцеловала его в обе щеки. В сорок четыре года мадам де Монферран была ничуть не менее порывиста, чем в двадцать…

Огюст, очень довольный такой реакцией, обнял жену за талию, приподнял и поцеловал в ответ, добродушно и лукаво смеясь.

— Ну почему «спасибо», Лиз? Я ведь и сам хотел, но мне не до того было. Я ведь не помню, когда мы с тобою были в последний раз в театре… Вот Алеша мне сказал, что приезжает Чинкуэтти и что тебе его послушать хочется. Ну, я вспомнил, сколько о нем писали газеты, и, знаешь, понял, что и сам огорчусь ужасно, если не послушаю его «божественного голоса»… Стал просить и там и тут, а уж поздно… Спасибо, как всегда, выручил князь Кочубей.

— О, милый наш князь! — Элиза захлопала в ладоши. — Передай ему, что я его целую…

— «В его круглые щеки», — поддразнил ее Огюст. — Знаю я, как тебе хочется этого, знаю, моя дорогая… Смотри: это плохо кончится… Если в последние годы я притворяюсь, что не ревную, то это не означает, что я ослеп и оглох!..

— Как?! — расхохоталась Элиза, которую билеты привели в самое шаловливое расположение. — Как, женщину моего возраста еще можно ревновать?! А я-то думала, что наконец могу и в самом деле поцеловать в щеку не князя, так хоть кого-нибудь из старых наших знакомых, вот хоть Андрея Ивановича твоего или, скажем, мсье Росси, и никого это уже не смутит…

— А, изменница, сознавайся: с кем ты уже целовалась?! — закричал Монферран, делая самое страшное лицо, какое только у него могло получиться. — Берегись, если только я узнаю…

«Сошли меня в изгнанье, но жить оставь!» — хохоча, вскрикнула Элиза, отскакивая в сторону, ибо он сделал вид, что хочет схватить ее за волосы, и всерьез боясь, как бы он не испортил ей прически.

— «Обманщица, умри»[64] — в тон ей крикнул Огюст. — Ох, не к добру я достал эти билеты… Чувствую, что ты уже заранее без ума от Чинкуэтти. Впрочем, — и тут он усмехнулся, — увидев его, ты, верно, разочаруешься. Газеты газетами, а ему сорок лет, и он, как все тенора, конечно, уже толст, будто бочка, и нарумянен, как арлекин.

Неделю спустя, увидев Джанкарло Чинкуэтти, Монферран понял, что ошибался.