Собор

Огюст незаметно перевел дыхание, чтобы говорить громче. На миг у него шевельнулось сомнение, играть ли дальше в такую опасную игру, но он уже сделал первый шаг. Нерешительности Николай не простит, ибо сам никогда и ни в чем ее не проявляет и презирает ее в других.

— Государь! — сказал архитектор. — Я виню себя в том, что когда-то не посмел возразить вашему величеству и настоять на продлении срока работ, а значит, и на использовании более безопасного материала. Я должен был проявить твердость, ведь речь шла об одном из величайших творений мировой архитектуры. Но я, желая угодить вам, твердости не проявил, и это — одна из причин несчастья. Я не могу быть повинен в том, что дворец загорелся, но по моей вине в нем было чему гореть.

Николай усмехнулся, но усмешка его была недоброй и сухой.

— Хитер! — проговорил он, вновь поворачиваясь лицом к Монферрану. — По-вашему выходит, что прежде всех виноват я сам.

— Вы, нет, ваше величество, — живо возразил Огюст. — Вы же мало смыслите в нашем искусстве — с вас нечего и спрашивать.

— Даже если это и так, то поминать об этом достаточно дерзко! — вскричал Николай. — Не замечал прежде за вами, мсье Монферран… Или это вы со страху дерзите?

Усмешка, сопровождавшая эти слова, окончательно вывела Огюста из состояния душевного равновесия, в котором он из последних сил пытался себя удержать. Нервы, напряженные да предела, не выдержали.

— Государь, я не трус, и вы, по-моему, это знаете! — ответил архитектор более решительно, чем это было допустимо.

И тотчас в глазах императора сверкнула ярость.

— Да, что вы не трус, я знаю! И даже совсем не трус, чуть не до наглости, мсье! — Николай своими широкими шагами обошел вокруг архитектора так стремительно, что тот не успевал поворачиваться за ним, и опять встал напротив. — Поглядите-ка на него! Явился ко мне в парадном мундире, при всех орденах, будто я позвал его на торжественную аудиенцию! Чтоб все видели, сколь господин Монферран в себе уверен! Вот как велю сейчас сорвать с вас все ваши ордена, мсье, чтоб вам впредь не повадно было устраивать пожары в императорском дворце и винить в том своего императора!

Огюст побледнел и, ощущая, как на висках его медленно выступает пот, одновременно испытал страшный порыв бешенства. Положение, в котором он оказался, из опасного становилось унизительным, а переносить спокойно и то и другое он был уже не в состоянии. И осторожность вдруг изменила ему, он сорвался.

— Ваше величество! — ему казалось, что говорит за него кто-то другой, он перестал узнавать свой голос. — Ваше величество, на то ваша воля… Вы можете снять с меня ордена, все, кроме вот этого! — рука его легла на белый крест ордена Почетного легиона. — Ни вы, ни один из русских монархов не награждал меня этим орденом, и лишить меня этой награды вы не вправе!

Это было слишком. Огюст понимал, что, произнося последнюю фразу, делает шаг в бездну, но у него не хватило сил еще раз овладеть собою.

Николай потемнел.

— А вот за это вас уже просто и вздернуть мало! — проговорил он.

В устах кого-кого, а Николая такая фраза не могла прозвучать шуткой.

У Огюста на миг остановилось дыхание. Он понимал, что лучше молчать, но, сорвавшись, уже не мог удержаться и, охваченный гневом и страхом одновременно, кинулся в пропасть вниз головой. Уязвленное самолюбие подсказало ему безумные слова, которых он никогда в жизни не произнес бы, сохраняя хоть каплю рассудка:

— Я сказал бы вам, ваше величество, что не пристало грозить дворянину виселицей, да мне вовремя вспомнилось, что я в России!

Произнеся это, он понял, что терять ему уже нечего. Вихрь безумных ощущений пронесся и погас в воспаленном сознании: «Господи, только бы и в самом деле не повесил! Он же может… Нет, пускай сошлет, выгонит, все что угодно… А собор?! Значит, мне его не достроить?! Да не повесит он меня, черт возьми, не тот век! А в Сибирь загнать может… Все погибло!»

Расширенными глазами архитектор посмотрел в лицо императору и остолбенел: глаза Николая тоже расширились, но из их холодной бледной глубины вместо злобы волною поднимался дикий, всепоглощающий ужас.

Император отшатнулся, будто перед собою вдруг увидел призрак. Его губы дрогнули, и он выдохнул:

— Вы… не в своем уме!

Затем, круто повернувшись, император отошел, вернее, отбежал к своему столу и, опершись на него обеими руками, замер. Огюст видел только его спину, прямую, твердую, как ствол сухого дерева.

Несколько секунд, а может быть, минуту или две длилось молчание. Архитектор чувствовал, что пол уходит у него из-под ног, и нечеловеческим усилием заставлял себя прогонять дурноту. Пот в эти мгновения, оказывается, залил все его лицо и обильно стекал за воротник мундира.

И вдруг Николай расхохотался. Он хохотал все громче, и в его отрывистом смехе, которого прежде архитектору и не приходилось слышать, было больше металла, чем в его голосе. Так как, смеясь, царь продолжал стоять спиной к Монферрану, и тот не видел его лица, ему показалось, что смех этот прервется сейчас новым приступом неудержимой уже ярости.