Собор

— Смотрите, смотрите внимательно! — голос Огюста звенел в застывшем от холода воздухе, как стальная струна. — Эгей, ребята, потихоньку посчитайтесь на десятки, и, как только я скажу «Давай!», каждый десятый пусть бросит камешек вперед. Остальные, положите камни в карманы. Ну? Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… Давай!

Среди трех-четырех сотен совершенно одинаковых спин произошло легкое движение, взметнулись четыре десятка одинаковых рук в обтрепанных рукавах, и кусочки щебенки врезались в дощатый забор двора.

— А теперь перемешайтесь, живо! — закричал архитектор, почти откровенно смеясь. — Так, так, топчитесь, меняйтесь местами. И теперь все разом: по-вер-ну-лись!

Все произошло за какие-нибудь две-три минуты. И вот опять одноликая испуганная толпа замерла перед офицером и архитектором, только уже в другом конце двора.

— Я полагаю, у вас, как у всех служащих полиции, хорошая память, капитан? — с наивежливейшею улыбкой обратился Монферран к офицеру. — Вы, конечно, запомнили тех, кто бросал, камни? Ну? Кто же?

— Да ну вас ко всем чертям! — взорвался капитан.

— А-а-а, вот оно как! — Огюст посмотрел на рабочих и вдруг увидел, что смеются и они; смеялись даже те, которых перед этим допрашивали. — Ну а вы сами, господа, скажите: чей сосед кидал камешек, а?

— Мой! — закричал кто-то, тыча в стоящего рядом.

— Не, я не кидал. Это вон этот!

— Сам ты «этот», сукин сын! Ты чо клепаешь на меня?! Да я и камня-то взять не успел! Это не я, Август Августович!

— Вон, вон рябой кидал!

— Брешешь! Сам же и кинул!

Мужики, распалившись, полезли друг на друга с кулаками. Мастера, рыча и ругаясь, побежали их разнимать.

— Дурачье! Что такого, ежели кто и кинул? Не в этом ведь соль… Это ж просто так вам велено было! Да разойдись!

Монферран смотрел на все это и заливался смехом. Он смеялся впервые за все время, прошедшее с 14 декабря. Ему было совершенно ясно, что ссору и драку мужики затеяли нарочно, дабы уверить полицейского офицера в своей тупости и бестолковости, но это так ловко у них выходило, что можно было и поверить.

— Ну? — хохоча, спросил архитектор у следователя. — Вам теперь все ясно? Ищите же среди них революционеров!

— Но послушайте… — следователь совсем сник. — Я же хочу только поступить по справедливости…

— И я тоже! — горячо воскликнул Огюст. — И потому заставил вас сейчас убедиться, что отыскать виновных невозможно. Невозможно, понимаете, капитан? Ступайте наконец отсюда и будьте любезны больше здесь не появляться, тем паче в мое отсутствие. Если же вы будете мешать мне работать, я пожалуюсь на вас государю.

Молодой офицер взглянул в глаза Монферрану и понял, что с этим человеком ему не справиться. Он не стал возражать, не стал спорить и, откланявшись, дав команду полицейским следовать за собой, ушел.

Рабочие вслед ему закрестились, будто провожали самого черта. Какой-то пожилой рабочий сбоку подошел к Огюсту и, сняв шапку, низко поклонился:

— Господь воздаст! Заступник! Милостивец!

Огюст резко повернулся и зло топнул ногой:

— Я вам покажу заступника! Мерзавцы! Бунтовщики проклятые!. Из-за вас черт знает с кем приходится иметь дело и от всякой дряни выговоры выслушивать! Вон отсюда все! Работать живо, чтоб через пять минут ни одной вашей подлой рожи здесь не было!

Как ни странно, на этот раз его вспышка никого не испугала. Рабочие поспешно разошлись, однако, расходясь, посмеивались в бороды и оборачивались на Огюста без прежней настороженной угрюмости.

С этого дня полиция на строительстве не появлялась.

Во всех этих событиях, в тревогах и огорчениях, Огюст чувствовал себя каким-то потерянным. В крохотном теплом мирке квартиры на Большой Морской он находил теперь убежище от своего смятения, от внешних событий, таких необъяснимо грозных и трагически-простых; от сомнений, от соблазна все бросить. Любовь и доброта Элизы, молчаливое понимание Алексея, светлые кудряшки и хрустальный смех Луи приводили в некоторое равновесие смятенную душу архитектора. До половины ночи он проводил теперь над своими книгами, делал выписки, расчеты, изучал все новые и новые труды.

Алексей, долго хранивший молчание о 14 декабря, однажды, уже в конце февраля, не удержался и спросил:

— Август Августович, вы не слыхали, как следствие-то? Что с бунтовщиками сделают?

— Пока неизвестно, — ответил Огюст, не отрываясь от чертежной доски, над которой в этот момент наклонился, обводя какую-то деталь чертежа. — Судить будут многих… А тебе что?

Алеша, как тогда, у ворот, недоуменно и потерянно взглянул на хозяина, и тот, на миг приподняв голову, поймал этот взгляд.

— Хочу понять. Что ж я книг начитался, учен стал, а не понимаю. Чего они хотели?

Огюст выпрямился и ответил, хотя секунду назад не хотел отвечать:

— Свободы, Алексей.

— А возможна ли свобода на земле, где человек связан со своей скотской природой? — тихо спросил слуга.

— По-моему, невозможна, — сказал Монферран, вертя в пальцах карандаш. — Человек всегда сам себя порабощает, и только высокий ум способен освободиться от оков, а высоких умов мало… Но если это не так…

— То тогда что?