Собачий переулок

Он, не отвечая ей ни слова, прошел к столу, сел в кресло, потянул к себе перо и чернильницу, вырвал из лежавшей на столе тетради листок и написал на нем «Так жить нельзя!»

Он смотрел на написанное, точно гипнотизируя себя.

— Это уже я слышала! — пожала плечами Вера, заглядывая в листок. — Еще что?

Он посмотрел на нее с усмешкой, потом дописал дальше: «Лучше умереть» — и внизу поставил четко подпись.

— Это уже поновее, — заметила Вера, — что еще?

— Ничего!

С жалкой усмешкой, вызвавшей у Веры какое-то странное отвращение к нему, Хорохорин вынул револьвер и посмотрел на него, на Веру.

— Восемнадцатилетним мальчишкой на Чеку работал, — потряс он оружием, теперь холодной и бессильной тяжестью болтавшимся в его руке, — а теперь вот… На такую дрянь, как я, рука не поднимается!

Вера вспыхнула, отвращение и гнев душили ее.

— Хорохорин, уйди отсюда сейчас же!

Он увидел ее дрожащие от ненависти и презрения глаза. В один миг, который потребовал столько времени, чтобы поднять с угрозой на нее револьвер, он вспомнил все: первую встречу, цветистый халат, голые колени и потом черную пропасть унижений, безволия, бессилия и страсти, которую он сам в себе ненавидел. Он крикнул:

— Сначала тебя!

— Уйди! — Она подняла руку, чтобы отстранить его или ударить. Он отшатнулся, и в этот же миг оглушительный гром выстрела ошеломил его.

Он видел, как Вера, закусив губы, чтобы не застонать, схватилась рукою за грудь. Сквозь плотно прижатые пальцы ее брызнула кровь. Она упала. Хорохорин смотрел на нее, не понимая: он поразился той простотою, с которой все это случилось.

Должно быть, пуля попала в сердце: судорожно вздрагивая, не отнимая руки от груди, Вера корчилась на полу, как будто пытаясь встать. Темные струйки крови, быстро расползавшиеся из-под прижатых пальцев по желтому полу, сливались в сплошное пятно. Хорохорин отодвинулся к двери.

Он не мог оторвать глаз от этого пятна. Оно росло, залитая кровью рука неожиданно сползла с груди и легла на пол. Тогда он увидел, как все тело девушки вдруг приобрело неестественные, мертвые очертания: откинулась голова и высунулся вперед подбородок. Короткий халат плотнее лег на ноги.

Хорохорин вздрогнул.

За дверью кто-то громко, взволнованно постучал.

Он обернулся к двери и запер ее, оттуда послышалось.

— Что такое у вас?

Он хотел крикнуть «сейчас!», но крика не вышло. В дверь же стучали с большей настойчивостью.

— Откройте! Что такое?

Он до крови закусил себе губы. Тогда, сам удивляясь своему спокойствию, он ответил:

— Ничего, ничего! Сейчас открою…

Он заглянул в окно, метнулся назад к двери, и, чувствуя себя пойманным этими стенами, этими настойчивыми людьми, потрясавшими кулаками дверь, всем этим днем, всей жизнью, он зажмурил глаза, сжал револьвер и, обернув его к себе, спустил курок.

Часть третья Концы и начала

Глава 1 Честь комсомола

Если бы оправдались самые худшие опасения заведующего клубом и провалились не только полы в гимнастическом зале, но обрушились бы и самые стены, то и тогда не было бы такого волнения, подавленности, растерянности и суеты, какими был налит наш клуб в тот достопамятный вечер, когда разнеслась весть о происшедшем у Веры Волковой.

Все очередные занятия прекратились. Самые жгучие интересы потеряли остроту и притягательность. Самые постоянные привычки были нарушены. Спортсмены бродили с опущенными головами, с висевшими как плети мускулистыми руками. Шахматные доски не раскрывались. В буфете было тихо, как в покойницкой. В читальной газеты лежали неразвернутыми.

У окна, окруженная горсткой подруг, плакала тихо Зоя. Она не могла уже связно рассказывать, но только всплескивала руками, давила тонкими пальцами на горячие виски и повторяла:

— Да зачем же я ушла! Не надо было мне уходить! Я бы осталась у нее, и ничего бы не было!

Бродившие по клубу, прибывавшие из университетских зданий останавливались возле нее, шли дальше, прислушиваясь и приглядываясь. В гимнастическом зале сам по себе возникал горячий митинг в возбужденном, взволнованном кольце, плотно обступавшем Королева.

Там спор становился с каждой минутой все горячее и ожесточеннее. Все отходившие от Зои постепенно пополняли плотное кольцо вокруг споривших.

Зоя прошла туда же, но боль в висках и невралгический холод на сердце мешали ей понять, о чем говорили.

Она протолкалась к Сене, сказала:

— Я уеду, Семен. Я не могу больше.

Сеня вышел ее проводить до выхода.

— Я не знаю, — твердила Зоя, — не знаю, что будет с Варей. Как ей сказать?

Сеня потер лоб с раздражением: с каждым часом, чем дальше, тем больше усложнялась драма, и казалось, уже не остается ни сил человеческих, ни слов для того, чтобы все это распутать, упростить и заключить в действие.

— Там уже знают все, вероятно. Тебе ничего не придется говорить, разве только успокоить немного…

— Никто не знает этой девочки! — вздрогнула Зоя. — Никто не знает…

— Ну, не повесится же она!

— Нет, нет! Но может быть и то, что еще страшнее!