Собачий переулок

Осокин набросил снова простыню на бледное лицо мертвой и обернулся к столу.

— А еще, — спросил он, подумав, — здесь никого не было?

— То есть как? — переспросил тот.

— Девушки другой… Здесь с ней девушка жила, подруга?

— Нет, никого не было.

— Где же она?

— Соседи, надо полагать, знают: я только что с поста вызван был…

Петр Павлович встряхнулся. Недоумевающий взгляд милиционера и растерянный тон ответов отрезвили его на столько, что, когда вслед за ним явился инспектор, он уже мог спокойно и внимательно прочесть вместе с ним записку. В ней было написано немного:

«Так жить нельзя. Лучше умереть — обоим. Хорохорин».

Инспектор, скучая, посмотрел на подпись, прочел записку про себя и вслух и обернулся к Осокину.

— Ну что же, Петр Павлович, разбирайтесь тут сами — ваш район. Серьезного ничего нет. Самоубийство, конечно, он ее застрелил сначала. Тяжело он ранен? — обернулся он к милиционеру.

Тот безнадежно махнул рукой.

— Не выживет!

Инспектор походил по комнате, крикнул на толпившихся за дверью и впиравших в комнату любопытных и ушел, сказав:

— Петр Павлович! Когда закончите, доложите начальнику сами. Я уезжаю за город…

Осокин ответил тихо: «Слушаю» — и, проводив вежливо инспектора, стал аккуратно, как всегда, заниматься своим делом: приготовил перо и чернила, послал милиционера за листом бумаги, затем отложил в сторону записку, поднял револьвер с пола и, осматривая, хотел уже было отложить его к записке в кучу вещественных доказательств, как вдруг вздрогнул, вытаращил глаза и с необычайным вниманием начал осматривать его снова и снова.

Когда милиционер вернулся, он тотчас же велел принести свечу, достал из кармана сургуч и неразлучную печать, опутал веревкой револьвер и, опечатав его и отложив в сторону, стал с исключительным вниманием осматривать комнату, вещи, все, что попадало под руку.

Из огромного шкафа, завешанного платьями, от которых еще как будто веяло теплом живого человеческого тела, он вышел совершенно взволнованным.

— Доктор уже уехал?

— Они только свезут студента и вернутся сейчас же!

— Кто первый узнал?

— Соседи. Старушка одна и с ней гражданин такой. Облик еврейского происхождения. Тут они. Велел им ожидать. Они и за мной прибегли.

— Позовите.

Осокин взволнованно покосился на револьвер, потом взял перо и привычной рукой начал писать.

«Я, субинспектор 2-го района Осокин, явившись по требованию милиции в квартиру гражданки…»

— Вот эти самые граждане… — перебил милиционер.

Может быть, за двадцать лет своей работы в первый раз Осокин изменил привычному порядку опроса и, не справляясь об имени вошедших, спросил прежде всего:

— Вы слышали выстрелы?

— Слышали! — кивнул желтолицый, взволнованный человек. — Как услышали, так и побежали за милицией!

— Сколько выстрелов вы слышали?

Тот растерялся.

— Да два только! Сколько же?

— Вы слышали два выстрела?

— Два!

— Вы это точно слышали?

Спрашиваемый с некоторой обидой развел руками и не без раздражения ответил:

— Я сидел у себя и слышу — грохот, думаю — выстрел. Побежал на кухню, а там уже эта старушка охает, говорит: кто-то стреляет или уронили что! Мы кинулись в дверь колотить, и тогда там опять бахнули — это, значит, второй рае он уж в себя!

— Значит, два было выстрела!

— Два!

— Хорошо! Теперь скажите ваше имя, отчество и фамилию…

Опрос продолжался недолго, хотя Осокин вызывал одного за другим всех живущих в квартире и подробно расспрашивал об убитой, о ее жизни, о ее знакомых, особенно о тех, кто у нее был в этот день. Отвечали ему неопределенно и с неохотой. Считали лишним отвечать на ненужные вопросы: все происшедшее было для всех ясно, и на опрос смотрели как на пустую волокиту.

Старушка, чаще других впускавшая к покойной гостей, замахала руками:

— Милый, разве всех-то упомнишь? Да и вижу-то я плохо! Прошнырнет какой в дверь — кто его знает кто? Да за один нонешний день было у ней товарищей пять! Что ее, мертвую, разговорами такими тревожить? А девушка была хорошая, дурного от нее не видела, а еще и так, что пройдет мимо, так непременно скажет: «Ой, бабушка, бабушка! Все-то вы хлопочете!» — «Как же, говорю, не хлопотать, милая!»

Старушка расплакалась, и ее оставили в покое.

Вернувшийся во время этого опроса участковый врач Иван Павлович Карманов, пыхтевший, как всегда, коротенькой трубочкой, послушал, засмеялся:

— Ну, Петр Павлович, бюрократ же вы! Зря бумагу портите — не понадобится!

Осокин пожал плечами.

— Как знать?!

— Да что тут знать! Студент умрет наверное, даже судить будет некого! Если же, паче чаяния, выживет, сам во всем признается, так что ваши протоколы не понадобятся… Кончайте! Да давайте перышко мне — я актец осмотра составлю…

— А вы осмотрели убитую?

— Как же!

— Пуля навылет?

Доктор улыбнулся.

— С чего вы взяли? Из револьвера на таком расстоянии — навылет? Не бывает!

— Я тоже думаю, что не бывает, а вот есть, кажется. А тот студент?

— В живот. Пуля засела в тонких кишках, очевидно. Я звонил в клиники. Самсонов хочет попытаться оперировать…