Сны курильщика

Зачем — страдать? Каждый раз прилепляешься к человеку, а потом из тебя будто ребро выдергивают раскаленными клещами. Рождаешься один и умираешь один, что толку — по дороге связываться? Слепой везет кривого на плечах, сучок выбивает поводырю последний глаз:

— Приехали.

— Здравствуйте, девочки! — щерится слепой.

«И вдруг колокола, взорвавшись в диком звоне, возносят к небесам заупокойный рев, как будто бы слились в протяжно–нудном стоне все души странников, утративших свой кров…» Душка Бодлер, сластолюбец–монах, преданный матерью и друзьями. «Тогда в душе моей кладбищенские дроги безжалостно влекут надежд погибших рой — и смертная Тоска, встречая на пороге, вонзает черный стяг в склоненный череп мой».

Но их не помнят. Злых поэтов не помнят. Разве что другие злые поэты. Был чудесный поэт Ходасевич, но кто ж из него что–нибудь прочтет шепотом, на скамеечке, в дыму и сладком безумии цветущих яблонь? «Я здесь учусь ужасному веселью — постылый звук тех песен постигать, которых никогда и никакая мать не пропоет над колыбелью». Да, мамы нам пели совсем другое… Мороз и солнце — день чудесный, зима — крестьянин торжествует, мой дядя — самых честных правил… Школьная программа. Потом телепрограмма — обводишь кружочками обреченные часы своей жизни, — а на последней странице некролог. Примерно следующего содержания: «Никем, ничем он не бывал, вне позы — не существовал. Лежит он бессердечным прахом: успех — сполна, провал — с размахом!»

И, если вы по доброте своей беспечно полагаете, что это уже итог, то вот вам еще цитатка из одной черной тетрадочки: «В клочьях они привели его, как после игр и драк, крича: «Он душу потерял, не знаем, где и как! Мы просеяли много газет, и книг, и ураган речей, и много душ, у которых он крал, но нет в нем души своей. Мы качали его, мы терзали его, мы прожгли его насквозь. И, если зубы и ногти не врут, души в нем не нашлось.»»

А где ж вы раньше были, черти…

ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ — ЛИШНИЕ ПОВОДЫ

— Видишь, гороскопы говорят: на самом деле мне нужен меценат и покровитель.

— Ну, тогда шасть отсюда, чтоб духу твоего не было.

Вот и поговорили.

Половина нынешних разговоров — об астрологии. Повесить бы того древнего араба, который все это затеял.

* * *

Расписывал новую ручку, отвлекся, глаза поднял — пока думал, чернила кончились.

Хорошие ручки расписывать не надо, но они денег стоят. Все хорошее стоит денег. Кто сказал, что женщины — исключение? Тоже ручки, тоже ножки… и тому подобное прочее. Так кто сказал «Ноу»?

А есть такой Вадик. Никому не меценат и ничей не покровитель, хотя по голове погладить может. Посочувствовать, колыбельную спеть…

Вадик люто уважает пельмени, и они в морозилке его старенького холодильника не переводятся. Но он их не покупает.

Когда Вадику случается приболеть, от сестер милосердия отбою нет, причем наиболее часто предлагаемая панацея — «грелка во весь рост». После болезни Вадик, натурально, выглядит куда более изможденным, чем до.

Помимо всяческой провизии, Вадику дарят различные предметы одежды, интересные книжки, аксессуары, мягкие и твердые игрушки… Ссужают деньгами…

Его гостьи нимало не интересуются кредитоспособностью хозяина, знаком Зодиака, социальным положением, творческими планами и прочими частностями. Им наплевать, есть у него работа или нет. Они любят его таким, какой он есть.

Как же он этого добился?

А он этого и не добивался вовсе, в нем это заложено природой и воспитанием: он просто относится к женщинам по–свински. Он их любит — всех и слегка. Если женщина ему надоела, он ласково попросит ее уйти. Если не поняла — выгонит. Или высмеет. Господи, это же так легко — высмеять женщину, любую женщину, которую не любишь!

Английская разведка в свое время дала эсеру Савинкову такую характеристику: «К женщинам эротически равнодушен, но они являются пунктом его обостренного честолюбия». Ну вот, наш Вадик к женщинам только эротически и не равнодушен, а в честолюбии Савинкову не уступит. «Раньше брал количеством, теперь борюсь за качество», — говорит мне Вадик и смотрит прямо в глаза.

* * *

Из подслушанных разговоров одноклассниц узнал еще, какими, оказывается, Ромео были мои ровесники, какими добрыми, душевными мальчонками — надо же, а я‑то считал их просто скотами… «Андрюшка вчера прибегает…», «Витенька подрался», «мы с Сережей…» Так бы и думал, что проморгал сверстников, не разглядел под гопницкой (я в гопницкой школе учился) личиной — но, на беду своей душе, я все эти love stories знал и с другой стороны: сами же Андрюши, Вити и Сережи, погогатывая, рассказывали. Только вот цензурных и приличных слов в тех историях не было совсем — жаль, процитировать не могу…

— Ты думаешь, очередное романтическое приключение пережила? Да тебя просто трахнули и спасиба не сказали, в тебя высморкались и забыли об этом, как забывают о грязном носовом платке…

Нет, жалко вы будете выглядеть, подобными моралями грузя своих любимых, которые — ну, до того они честны и откровенны! — ничего не желают от вас скрывать… утаивать…

* * *