Сны Черной Жемчужины

— Н-не знаю, закончилась ли экскурсия папы, — пролепетала я. Я очень не хотела идти куда-то с черными костюмами или Тоджо. Мы не смогли обмануть их выдуманной историей, но Тоджо и Кавано подыгрывали из дипломатических соображений.

— Хераи могут оставаться тут, сколько пожелают, — сказал Мурасэ, убирая руки за спину. — Наше соглашение в силе. Восьмерное зеркало будет приглядывать за Черной Жемчужиной, не бросая вызов решению Совета оставить ее в Хераи-мура.

Это так он называл бред с освобождением Жемчужины, который заливал мне?

Тоджо прекрасно понимал хитрость Мурасэ. Как для низкого мужчины, он умудрялся забрать весь воздух из комнаты, пока стоял там, скрестив руки, с красным лицом.

— Как долго это будет позволяться? — сказал он тихим голосом, но его слышали все.

Кавано не слушал его.

— Наше соглашение не изменилось, но оно не включает баку или Вестника. Мы заберем их в Токио.

Мурасэ медленно покачал головой.

— Будет грубо увозить отсюда Хераи-сана и его дочь.

— Мы не торгуемся. Вестник наш, и мы требуем баку как жест доброй воли.

— Странно, что вы игнорируете в нас то качество, которое так цените в Вестнике, — сказала Бен. Она поправила одежду, но недовольство бурлило в ней, ощущаясь жаром, как от двигателя.

Улыбка Кваскви стала шире, он отклонился на стуле, веселясь от словесной перепалки. Конечно, он понимал всю историю их политических разногласий. Я — нет.

Черные костюмы ерзали, Тоджо нахмурился сильнее.

«Я — Вестник. Я приношу Смерть», — боль Кена, когда он говорил о том, на что способен, в Портлэнде, как он забирал жизни Иных, была настоящей. Но Бен намекала, что все хафу могли убивать. Это придавало Зеркалу новую грань силы.

— Кои тоже поняла, — Кваскви неспешно опустился на стул напротив Кавано и отклонился. — Остальные явно еще не додумались.

Конечно, Кваскви не унимался. Иллюзия Тоджо была лишь уловкой. Она причиняла боль, да, но заставлять людей думать, что они горят, нельзя было сравнить с реальностью ударом ножом в грудь. Хафу были опасными.

— Я хочу остаться тут, — сказала я. — И папа вряд ли отправится с вами.

— Он должен! — сказал Тоджо.

— Мы официально попросим его присутствия, — сказал Кавано. Он кивнул на входную дверь, и черные костюмы вышли, выглядя радостно. — Жест доброй воли.

Мурасэ поклонился.

Кавано выпрямился, явно ожидая, что мы отведем его к папе.

Кваскви не мог сдержать веселья.

— О, давайте все пойдем к Хераи-сану, — он встал и зашагал по коридору, посвистывая.

В дальней комнате было душно, ее переполнили эгоизм и самоуверенность мужчин, собравшихся у низкого столика, где папа сидел со своим чаем. Нетронутый напиток стоял перед ним, источая пар. Юкико сидела рядом с ним без движения, чуть прикрыв глаза, ладонь лежала на плече папы. Кен, Пон-сума и Мидори напряженно собрались на другой стороне комнаты.

Кен попытался сесть, его поддерживал Пон-сума. Внезапная тревога на лице Кваскви выглядела забавно, он поспешил туда. Он подпер Кена с другой стороны, касаясь при этом руки и ладони Пон-сумы. Белый волк с Севера недовольно фыркнул и уставился на Тоджо. Ему явно не нравился Тоджо.

Не ему одному.

Я опустилась рядом с папой.

— Пап? — его шея была напряженной, но он повернул ко мне голову.

— Все хорошо, Кои-чан. Холод Юкико-самы делает сны вялыми и тусклыми.

Мурасэ, Бен, Кавано и Мидори присоединились к нам за столом, разложив подушки. Тоджо остался стоять за Кавано, руки остались скрещенными, он напоминал злое божество.

— Хераи-сан, — сказал Кавано. — Вы видели Черную Жемчужину.

Козел. Я говорила ему, что это была я. Но мне не доверяли.

— Нет, — папа зевнул. — Я хочу оставаться подальше. Потому я покинул Японию.

— Тогда пора вернуться в Токио. Я знаю, как вам плохо возле Черной Жемчужины.

— Еще рано, — папа склонился над столом и сжал голову руками. — Слушайте Мурасэ-сана. Пора выпустить Черную Жемчужину.

Тоджо издал недовольный звук.

— Ничего не изменилось. Нас становится все меньше. Только те, кто живет у Черной Жемчужины в регионе Канто, могут завести чистокровных детей.

— У Восьмерного зеркала есть дети во всех префектурах, — сказала Мидори.

Тоджо недовольно цокнул языком.

— То, что хафу плодятся как кролики, Иных не спасет.

— Я был в Нагасаки, — сказал Кавано давящим тоном. Все посмотрели на него, даже Пон-сума и Кен в другой стороне комнаты. И Кваскви удивительно посерьезнел. Его слова приковали общее внимание. — Никто не верил тому, что американцы сделали с Хиросимой, детали распространялись медленно. Истории, что там только дым и обломки, были безумием, — он посмотрел на Мурасэ. — Я выжил, потому что был на берегу Урагими, когда прозвучала сирена. Нас бомбили и раньше, так что погружение в воду было инстинктивным.

Никто не двигался. Мне было неловко. Папа привязал меня к Японии, но я была американкой. И я всегда ощущала трепет в желудке от историй об ужасах Второй мировой войны, на чьей стороне бы ни был злодей. Но Кавано не закончил.

— Я всплыл у моста. Там были мертвые люди с почерневшей кожей. Мы вышли из города, и к нам подходили, просили воды. У них кровоточили лица и рты, стекло торчало из их тел.