Снега метельные

— Почему вы не расскажете всё мужу?

— Надеюсь на твою услугу.

— Вы с Хлыновым хотите жить вопреки совести. А я так не могу. Я хочу жить так, как велит моя совесть.

— Слова-то какие подобрала!

Ничего не осталось от их прежней вежливости, так­та, даже нежности. Дружба кончилась. Обе понимали, что говорят крайности, и не могли удержаться от ссоры.

— Ведь мы с Леонидом Петровичем вместе работа­ем,— жалко продолжала Женя, лихорадочно ища доводы, пытаясь ухватиться за какую-то вескую причи­ну.— Чужие жизни, можно сказать, вместе в руках дер­жим. Как мне теперь молчать, как скрывать? Лучше бы мне вообще ничего не знать!

— Дело твоё,— бесстрастно сказала Ирина,— мол­чать или не молчать.

— Леонид Петрович умный, он все поймет. Вот как я вас поняла. Я вам добра хочу, Ирина Михайловна!

Женя протянула ей руку, чувствуя, что на глаза на­бегают слезы.

— Какая ты еще зеленая!— Ирина скривила губы и обошла протянутую руку Жени.

Все кончено. Теперь они никогда больше не скажут друг другу ласкового слова. И, наверное, перестанут здо­роваться. Станут жить, как иные соседи в коммунальной квартире, препираться по мелочам на кухне, и каждая будет считать себя правой.

Ирина Михайловна вышла, и по решительному шагу ее, по всей фигуре видно было, между ними все кончено.

— Ну и пусть!— вслух произнесла Женя.— Ска­тертью дорожка.

Она опустилась на кровать, бросила на колени руки. «В чем теперь мой долг? Молчать? Но разве это долг порядочного, честного человека? Разве это комсомоль­ский долг? Молчать в тряпочку...»

Нет, она должна честно и откровенно рассказать обо всем хирургу. Только надо подумать, когда, где и какими словами.

Да никогда и нигде! Разве найдутся у нее силы при­чинить Леониду Петровичу такую боль!..

«Так и умру безвольной, бестолковой, бесполезной!..»

Она не пошла на кухню ужинать. «Крепче буду спать на пустой желудок». Около восьми часов услышала Сашкин голос:

— Мам, ты куда? Я с тобой.

Ирина Михайловна что-то неразборчиво ответила, послышался благодушный голос Грачева, он, видимо, успокаивал Сашку, и через мгновение хлопнула дверь.

Ушла. И на Сашку ей наплевать. Забыла обо всем на свете, ушла к другому.

Что это? Как понять, что за сила такая неведомая влечет ее?..

Жене страшно от ее решимости. И любопытно.

Женя мысленно проследила ее путь. Вот она подошла к столовой, прошла сквозь густой туман, мимо стада ав­томашин, потом мимо дома тетки Нюры, там окна наглухо занавешены даже днем, не только ночью, видно, и на самом деле тетка готовит самогон к празднику; сто­ронкой прошмыгнула мимо больницы и не посмотрела да­же в ту сторону, где над входом яркая лампочка освеща­ет чашу со змеей — яд и противоядие... А там уже видны два столба с перекладиной, как футбольные ворота, с куском фанеры, на котором намалевано белилами: «Ры­нок. Добро пожаловать». Сейчас там пусто, ни души, только подвывает поземка. И нетерпеливо маячит одино­кий черный силуэт...

Перед Женей лежало начатое письмо домой. Пани­ческое письмо, пораженческое. Оно только расстроит от­ца с матерью. Женя свернула листок, отложила. Огонь в лампе то вспыхивал, поднимаясь, то оседал, пламя то разгоралось ярко, то истощалось, становилось узеньким и оранжевым, как осенний березовый листок. Приземистая, похожая на степного идола лампа бесшум­но вздыхала.

...Сейчас Сергей закутал Ирину в тулуп и поднял на руки. Нет, она не далась, уперлась, и они упали, забарах­тались в сугробе. Им не страшен мороз, наплевать им, что снег набивается в рукава и в валенки, за во­ротник.

Женя погасила лампу. Посветлела лаковая темнота окон. Женя прильнула к холодному стеклу, долго смотре­ла на улицу. В щели дуло, дышало степным неуютом, сов­сем рядом светло дымила, извивалась поземка. Где-то в снежной мути, запорошенные, белые бродят двое непри­каянных. У них нет пристанища, но они, наверное, счаст­ливы и готовы обойти всю мерзлую степь.

21

Ирина была похожа на отца — синие глаза и рыжие, почти каштановые волосы. Отец работал парторгом на тракторном заводе, а мать ее перед войной училась в пе­дагогическом институте, мечтала работать в школе. Ири­на не помнила, чтобы отец когда-нибудь раздражался, был недобрым к ней, неласковым, хотя, как она позже узнала от матери, тяжких забот у него было немало.

В семье любили музыку, мать частенько заводила па­тефон в синей коробке, сидя возле большого ящика с пластинками в конвертах с мятыми уголками. На всю жизнь осталась у Ирины любовь к величественным и ме­лодичным революционным песням. Нередко отец прихо­дил с работы усталый, озабоченный, закрывался в своем кабинете и курил так неистово, что дым струился через замочную скважину. В такие минуты мать с дочерью го­ворили шепотом, ходили на цыпочках, мать вздыхала, потом тихонько, но настойчиво скреблась в дверь каби­нета. Отец впускал их без особой охоты, мать умело за­водила пустяковый разговор, стараясь его отвлечь, потом все вместе пели негромко и задушевно. И «Варшавянку», и «Смело мы в бой пойдем», и грустную, протяжную со словами: «Ты мой конь вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих...»