Снег

— Я не хочу тебя обижать, но твоя любовь — это любовь к Богу, почерпнутая из западных романов, — сказал Ладживерт. — Если ты будешь верить здесь в Бога как европеец, ты будешь смешным. И тогда никто не сможет поверить в то, что ты действительно веруешь. Ты не принадлежишь этой стране, ты словно не турок. Сначала попытайся стать таким, как все, а потом поверишь в Аллаха.

Ка в глубине души почувствовал, что его все не любят Он взял несколько листов бумаги на столе, сложив их пополам. Он постучал в дверь камеры, говоря, что ему как можно скорее нужно увидеть Суная и Кадифе. Когда дверь открылась, он повернулся к Ладживерту и спросил, нет ли у него специального послания для Кадифе. Ладживерт улыбнулся и сказал:

— Будь внимателен. Чтобы тебя никто не убил.

36 Сударь, вы на самом деле не умрете, не так ли? Сделка между жизнью и игрой, искусством и политикой

Пока на верхнем этаже сотрудники НРУ медленно отклеивали пластырь, фиксировавший на груди Ка диктофон, выдирая ему волоски, Ка с каким-то внутренним чувством удовлетворения перенял их насмешливый и профессиональный настрой и заговорил о Ладживерте пренебрежительно; При этом он совсем ничего не сказал о враждебности, которую тот к нему испытывал.

Он сказал водителю военного грузовика что нужно ехать в отель и ждать его там, а сам прошел весь гарнизон из конца в конец с двумя солдатами-охранниками рядом. На широкой заснеженной площади, которую образовывали офицерские общежития, под тополями, мальчишки шумно играли в снежки. В стороне худенькая девочка, одетая в пальто, напомнившее Ка черно-красное шерстяное пальто, которое ему купили, когда он учился в третьем классе начальной школы, а чуть подальше две ее подружки, катившие огромный снежный шар, лепили снеговика. Погода была ясной, и солнце впервые хоть немного начало греть окрестности после утомительной бури.

В отеле он сразу же нашел Ипек. Она была на кухне, и на ней был жилет и передник, который долгие годы в Турции носили все девушки из лицеев. Ка, счастливый, посмотрел на нее, захотел обнять, но они были не одни: он кратко изложил все произошедшее с утра и рассказал, что и для них, и для Кадифе дела складываются хорошо. Он сказал, что газету распространили, но он не боится, что его убьют! Они хотели еще поговорить, но вошла Захиде и сказала о двух солдатах-охранниках у дверей. Ипек сказала, чтобы их пустили внутрь и дали им чая. Они тут же договорились с Ка встретиться наверху, в комнате.

Как только Ка поднялся в комнату, он повесил пальто и начал ждать Ипек, глядя в потолок. Хотя он очень хорошо знал, что она придет, не церемонясь, потому что им надо о многом поговорить, он очень быстро позволил черным мыслям увлечь себя. Сначала он представил, что Ипек не смогла прийти, так как встретилась со своим отцом; потом со страхом начал думать, что она не хочет прийти. Он вновь ощутил ту самую боль, которая распространялась от его живота по всему телу, словно яд. Если это то же самое, что другие называют любовной болью, то в этом не было ничего, что делало бы счастливым. Он заметил, что по мере того, как его любовь к Ипек усиливалась, эти приступы недоверия и пессимизма стали появляться гораздо чаще. Он подумал, что то, что все называли любовью, было этим чувством недоверия, страхом быть обманутым и разочароваться, но судя по тому, что все говорили об этом не как о поражении и нужде, а как о чем-то положительном и даже иногда как о чем-то таком, чем можно было бы гордиться, его собственное положение, должно быть, бьшо немного другим. Что еще хуже, насколько он поддавался параноидальным мыслям, по мере того как ждал (Ипек не приходит, Ипек на самом деле вообще не хочет приходить, Ипек приходит ради каких-то интриг или ради какой-то тайной цели, все — Кадифе, Тургут-бей и Ипек — разговаривают между собой и считают Ка врагом, которого надо удалить из их круга), настолько же и думал, что эти мысли являются параноидальными и больными. В то же время он позволял себе поддаться этим навязчивым мыслям, например, он думал, чувствуя боль в животе, что сейчас у Ипек есть еще другой возлюбленный, с болью представлял это себе, а другой частью своего разума знал, что то, о чем он думает, — нездоровые мысли. Иногда, для того чтобы боль прекратилась и чтобы плохие сцены (например, Ипек могла сейчас отказаться видеть Ка и поехать с ним во Франкфурт) перед его глазами исчезли, он изо всех сил заставлял работать ту часть своего рассудка, где бьшо больше всего логики и где любовь не нарушила равновесие (конечно же, она меня любит, если бы не любила, то зачем ей быть такой страстной), и избавлялся от недоверия и пугающих мыслей, но через какое-то время вновь отравлял себя новым беспокойством.