Смуглая леди

– А я вам говорю, – вдруг запальчиво крикнул Эссекс и злобно стукнул кулаком об стол, – я вам говорю, Господь забыл меня! Да, впрочем, нет, он никогда не помнил обо мне. Молчите, молчите, – приказал он быстро и суеверно, – ибо что вы обо мне знаете? Когда я еще был мальчишкой, моя матушка отравила моего отца по научению своего любовника, а он уже в то время был еще и любовником королевы, – он подумал и гадливо поморщился. – Той самой королевы, которая через двадцать лет стала и моей любовницей. Тьфу, гадость! – его лицо снова передернулось. – А правду о смерти отца я узнал, когда об этом шептался весь дворец, но не нашлось никого, кто бы мне крикнул тогда: «Гамлет, отомсти!» Только раз королева в тихую минуту вдруг вкрадчиво спросила, любил ли я свою мать.

– А вы не любили ее? – тихо спросил Шекспир.

– Мою мать? Любил ли? – Эссекс неподвижно, прямо смотрел на него. – Это была страшная женщина, Виллиам, – сказал он совершенно спокойно. – Нет, нет, не так я говорю! Не страшная, а наоборот, постоянно ласковая и благосклонная, с вечной улыбкой, такой доброй, сочувственной и всепонимающей. И вы знаете, она не лгала, она действительно была такой и в то же время, ей-Богу, я не знаю, пожалела ли она кого-нибудь хоть раз в своей жизни, а уж правду-то никогда не говорила, хотя и врала, если разобраться, совсем немного. – Его вдруг опять передернуло. – Я помню первые три ночи после смерти отца. Она приходила ко мне, и лицо ее пылало от слез. «Мой сын, – говорила она мне и клала голову на руку. – Мой взрослый, умный сын», – а труп отца лежал в гробу, обряженный и готовый к погребению, а я ничего не знал, но смотрел на нее и думал: вот она отняла у меня все, все мое детство, всю мою жизнь, все мои радости. После этих трех ночей я как-то сразу стал взрослым. Э, да что говорить…

– Ну, – сказал Шекспир, – разве можно так унывать?

Эссекс резко махнул рукой.

– Нет. Все равно, – сказал он, – мне все равно не жить среди этой веселой сволочи… Если уж Пембрук залез во дворец, мне пора уходить… Вот я все время твержу один ваш сонет, хоть он и написан не для меня, а для него… – И он прочел громко и отчетливо:

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И произвольной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока,

Все мерзостно, что вижу я вокруг…[1]

Дверь быстро отворилась и, взметывая ковры, вошел Ретленд.

– Комиссар от королевы, – сказал он, – вам нужно сейчас спуститься… я сам расплачусь с мистером Шекспиром.

Эссекс кивнул головой и пошел было из комнаты, но потом вдруг вернулся, подошел к Шекспиру и положил ему на плечи обе руки.

– Прощайте, – сказал он очень сердечно, – иду! Слышите, как они орут! Этак они, пожалуй, с перепугу выбросят всех из окон. До того растерялись, что готовы хоть сейчас пойти на штурм. Но вот что я хотел сказать: когда вы напишете наконец свою датскую хронику… – Он вдруг приостановился, вспоминая.

– Что? – спросил Шекспир, подступая к нему.

Ретленд стоял между ними и тянул за руку Эссекса.

– Одну минуточку, – сказал Эссекс. – Да… так что же я хотел сказать? – Он опустил голову и добросовестно подумал. – Что я хотел сказать такое? Датская хроника?.. Да нет, при чем она тут?.. Ах, вот что, пожалуй… Когда вы… – Снизу снова раздались крики – громкие, несогласованные, яростные.

– Слышите? – тревожным шепотом крикнул Ретленд.

– Ну, ну, говорите! – сказал Шекспир почти умоляюще. – Что же?

Эссекс посмотрел ему прямо в лицо.

– Нет, забыл! – сказал он кротко и твердо. – Совсем забыл! Хотел что-то – и не помню. Ну, идите, идите. Теперь со мной быть опасно. Ретленд расплатится, а Лей проводит вас через двор, так, чтобы никто не видел. Идемте, Ретленд.

И он быстро вышел.

После Шекспир стоял на каменных плитах двора и думал:

«Значит, так: в театре пойдет возобновленный «Ричард II». Он сейчас же пойдет в театр, скажет, что получил все деньги и «Ромео» надо снять. Потом он вернется домой и будет ждать, что произойдет. Сядет писать «Гамлета». Ну а что же будет, когда он окончит его?»