Смилодон в России

“Первый раз надел”, — огорчился Буров, сунул ножичек обидчику в живот и, не выпуская рукояти, сделал резкий подшаг в сторону, да не просто так, а с боковым встречным — мощно, без пощады, срезом каблука ботфорта нападающему точно в пах. Счет на поле боя сразу стал “два — ноль”. Третий супостат, оставшись без ножа, а заодно и без костей предплечья, тоже присмирел и двинул наутек, к нему моментом присоединился четвертый, затем, баюкая руками яйца, пятый. И вот тут-то случилось нечто удивительное: первый нападающий со вскрытым животом тоже с живостью предался ретираде. Оно, конечно, ясно, что дурной пример заразителен, но с такими ранами не то что когти не рвут — долго не живут. М-да, странно. Однако удивляться у Бурова времени не было.

“Ну, суки”. Мельком глянул он на испоганенный свой полукафтан, вытянул из поясной петли волыну и, хоть понимал, что хипеш ни к чему, не удержался, открыл огонь на поражение по удаляющимся целям. Ровно держал мушку, плавно жал на спуск и… не переставал удивляться. Пули ложились точно одна в одну, эффектно дырявили накидки, а вот результат… нулевой. Просто чудеса какие-то — глаз-алмаз, крупный калибр и улепетывающие как ни в чем не бывало вороги. “Хренотень какая-то. Заговорены они, что ли?” Буров, дабы патроны зря не тратить, огонь прекратил, сунул волыну в ременную петлю, а супостаты между тем погрузились в лодку и лихо, а-ля гребцы на галерах, навалились на весла, причем и тот, наполовину выпотрошенный, старался вовсю, наравне со всеми.

“Может, у них что-то типа Воина[358] под накидками. — Буров посмотрел вслед удаляющемуся неприятелю, снова бросил взгляд на изуродованный полукафтан, выругался, недобро усмехнулся. — Хотя нет, вскрываются они легко… Правда, живут потом долго и счастливо. Ну, такую мать, чудеса в решете…”

В это время, усугубляя мрачный его настрой, послышались тяжелые шаги, свистящее, прерывистое дыхание, и грянул исступленный рык, не столько страшный, сколько испуганный:

— А! Что! Чаво!

Орали на пару сторожа-караульщики, подтянувшиеся на выстрелы из ближайшей будки[359], — запыхавшиеся, с нелепыми алебардами, они смотрелись невыразимо убого.

— Цыц у меня! Смирно стоять! — рявкнул по-начальственному Буров и грозно помахал кулачищем. — Поразвели тут, на хрен, бешеных собак! Бродят беспризорно стаями, аки волки. Завтра же его превосходительству светлейшему князю Зубову будет о сем доложено в точности. Со всех, такую мать, шкуру спущу, со всех! — пообещал он в заключение, вытащил швейцарские часы с музыкой и энергичным шагом — время поджимало — направился к Медному всаднику. С теплым, надо сказать, чувством. Ибо убедился лишний раз, что коллектив это сила и отрываться от него не след. Тем более сейчас, когда у него есть враги. Пока еще пребывающие в добром здравии…

V

— Вот она, боль-то… Мука адская… До печенок жжет… Пропадите вы все пропадом…

Скопец Евдокимов дернулся, захрипел и, в который уже раз обеспамятев, повис на дыбе зловонной тушей. Не вынес “шины”, малого паления спереди березовыми вениками и длинного разговора по душам.

— Сие не заноси, без надобности, — велел Буров, негромко кашлянул и повернулся к тощему прыщавому писцу, старательно черкающему пером объемистый допросный лист. — Ну-ка прочти, что там у тебя получается?

Дело происходило под землей, в пыточных хоромах Чесменского, и касалось все того же злокозненного кастрата Евдокимова. Фельдмаршал отчаянно зевал, потягивался, недомогал после вчерашнего, Бобруйский с Петрищевым особо грамоте не разумели, Полуэктов, капитанишка, рылом не вышел, так что вся бумажная волокита была возложена всецело на Бурова. Впрочем, он не возражал — и в веке восемнадцатом миром правит тот, кто владеет информацией.

— Слушаюсь, ваша светлость. — Писец почтительно кивнул, разогнул спину и, стряхнув с листа песок, коим полагалось начертанное осушать, зашевелил губами: — И сказано тогда было кудесником бароном черным Дегардовым крестьянину Кондратию Селиванову, зачинателю ереси скопческой: “Обрезание плоти крайней есть дело благое, угодное Иегове, а значит, ваше крещение огненное также угодно богу еврейскому, и все вы, печатью отмеченные, трижды благостны пред ликом его. А посему…”

— Господа, не пора ли нам обедать? — мощно вмешался в процедуру Неваляев, и в мутных, страдальчески прищуренных очах его появился интерес. — Буженинки, знаете ли, с хренком… Расстегайчиков с вязигой… Водочки опять-таки… Холодненькой…