Смилодон в России

— Погоди, погоди, — выдохнул, обессилев, Евдокимов, судорожно уронил голову на грудь, бешеные глаза его жутко блеснули сквозь сальную завесу волос, — придет время, и вся Россия будет выложена согласно закону нашему. Вся, вся… И мужчины, и женщины… Вся…

Ишь ты, гад, как заговорил, на манер семитов из Хазарского каганата, первым делом превращавших русичей в бесполых рабов, а славянских женщин — в безответную скотину[345].

— Да ну? — развеселился Гарновский, и лицо его в свете факелов сделалось страшно. — Кто ж это тебе такое набрехал? Какой пес смердящий?

— Пророку нашему Кондратию Селиванову сон был вещий, в руку. — Скопец с натугой приподнял нечесаную голову, и в хриплом шепоте его послышалось блаженство. — Через сто лет с небольшим, в начале века двадцатого, вся Россия и будет выложена начисто. Токмо отрезать будут всякому не между ног, а в голове, в самой сути его… И сие пророчество верно, о чем кудесник черный, барон Дегардов…

Не договорив, он замолк, снова уронил на грудь голову, из мерзкого отверстия в изуродованном паху на землю потянулась струйка.

— Черт! Только де Гарда мне не хватало! — сразу же помрачнел Гарновский, встал, грозно посмотрел на палача. — Снять, вправить плечи, обтереть водкой. А назавтра приготовить “шину”[346]. Поговорим…

В голосе его слышались заинтересованность, непротивление судьбе и затаенный страх.

— Миль пардон, господин полковник, а что это за фигура такая, де Гард? — небрежно, словно невзначай, спросил Буров уже на улице, когда из скверны мрачного подвала окунулись в благодать солнечного дня. — Мне показалось, что вы знакомы?

— Лишь заочно, князь, и слава Богу, что заочно. — Гарновский с хрустом отломал соцветие сирени, понюхал и бросил на траву. — От господина этого лучше держаться подальше. Черный он, этим все сказано. Ну его к чертям. Пойдемте-ка лучше есть. Говорят, нынче будет индейская петушатина[347].

После обеда, ближе к ужину, поехали на рекогносцировку в район Сенной площади — смотреть евреев. Высокое начальство в лице Гарновского, слава Богу, от вояжа воздержалось, осталось переваривать индейку, так что выдвигались по-простому, полуотделением, в ударном порядке: князь, граф, виконт, фельдмаршал и каратель Полуэктов. Остановились у церкви Успения Божией Матери[348], слаженно вышли из кареты, с поклонами, изображая богомольцев, быстро посмотрели по сторонам. Интересного ноль. Площадь была пуста, воздух дрожал от зноя, сладостно, аки в кущах Эдема, заливались птички в Настоятельском саду[349]. Евреев не было видно.

— Ваша светлость, давайте во дворы, там они, точно там, всем своим кагалом, — упорно принимая Бурова за старшего, свистяще прошептал Полуэктов и первым, в целях конспирации на цыпочках, направился к приземистому, весьма напоминающему полузатопленный дредноут дому. И не обманул.

Евреи на Сенной действительно имели место быть. Во дворах, примыкая к домам одной из четырех сторон, стояли деревянные застекленные строения, в которых внимательный наблюдатель узнал бы некое подобие скинии[350], и внутри этих бесчисленных прозрачных чумов бурлила буйная, странноголосая, колоритная жизнь: орали и отчаянно жестикулировали бородатые мужи, женщины в невиданного фасона чепцах обносили их едой и питьем, все дышало невероятным оптимизмом, энергией и бесшабашной экспрессией. Плюс твердокаменной уверенностью в завтрашнем дне. Экзотическое это зрелище завораживало, притягивало — помимо Неваляева и компании бесплатным представлением за стеклом любовались еще сотни две, а может, три зрителей. Стояли в задумчивости, смотрели, что пьют, вздыхали негромко, качали головами. Кто шептал что-то невнятно, вроде про себя, кто сглатывал слюну, кто скверно ухмылялся, кто цокал языком, кто с хрустом подгибал пальцы в пудовые кулаки. Все молчали.

— Сегодня, вишь, марево, жара, духота, а так обычно людишек поболе собирается. — Полуэктов с ненавистью покосился на толпу, вытер грязным носовым платком вспотевший лоб. — Ну а к вечеру, как жиды спать уйдут в дома, так и тут все делается тихо и спокойно. Смело можно устраивать засаду у того жидовина Борха, точно никто не помешает… Ишь ты, смотри-ка, мудреное что-то жрут, в охотку, чавкают вона как. И бабы у них вроде ничего, только носаты больно и чернявы изрядно. Да еще, говорят, бреют себе на голове и, Господи прости, на всех прочих местах[351], — и он в деталях показал, на каких именно местах борются с растительностью еврейские женщины. Пантомима получилась презанимательнейшая — куда там Марселю Марсо.

— Да, кстати, господа, — сразу оживился Неваляев, подкрутил усы и устремил на Полуэктова испытующий взгляд: — Вы, господин капитан, как сами-то в женском плане? Надеюсь, положительно?

В грозном его тоне слышалось: кто не с нами, тот против нас.

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — встал по стойке “смирно” капитан, усы его взъерошились, глаза сделались маслеными. — Очень даже. В Париже, например, бывал в “Трюме”, катался с тамошними девками на “дилижансе”. На четыре стороны в оба конца. Малой скоростью.