Смилодон в России

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Господу Богу помолимся! Аминь! Наливай!

Как можно ослушаться блаженного — само собой, налили, выпили и двинули в церковь. Символическим числом, троицей; грации в храм Божий не пошли, остались баловаться кофеем и мыть кости, Евлампию же и так, как человеку Божию, личного благочестия хватало выше крыши.

Словом, взяли Шванвич, Буров и Орлов лукошко с крашенками, не забыли штофную бутылку гдаиской водки[285], да и отправились на богомолье. Шли с достоинством и не спеша: выбирали по пути дам посимпатичней, чинно подавали им яйца и лобызали троекратно на христианский манер. Правда, алчуще, взасос, усугубляя действо объятиями и поглаживаниями. Дамы, впрочем, не возражали, улыбались в ответ — кесарю кесарево, Христу Христово, а Купидону Купидоново. И в светлый праздник Пасхи всем заправляет Эрос…

В общем, до храма не дошли — кончились яйца. Гданская водочка иссякла еще раньше.

— Ну и куда же мы теперь? — разочарованно спросил Шванвич и ловко, так что вспорхнули не все, швырнул лукошко в кормящихся голубков. — По бабам вроде бы еще рано.

— По бабам, друг ты мой, никогда не рано и никогда не поздно, — веско возразил Орлов, глянул оценивающе по сторонам и только собрался было конкретизировать свою мысль, как вдруг всхрапнули лошади, застонали рессоры и из остановившейся кареты выскочили двое — секунд-майор с секунд же ротмистром[286].

— Христос воскресе, Гриша! Счастье-то какое, что встретили твое сиятельство. Неприятности у нас…

— Ба, Павлик! — Заржав не хуже жеребца, Орлов бросился к секунд-майору, по-товарищески обнял его, дважды облобызал, с трудом оторвавшись, поручкался с секунд-ротмистром. — Никак, Федя, восстановили, и прежним чином? Давно вернулся? Как там Кавказ?[287] Стоит? Ну, поздравляю, рад, чертовски рад! И кстати, что это там у вас за беда?

Он на глазах расцвел, помолодел душой, превратился из князя Римского, действительного камергера и генерала от инфантерии в лихого подпоручика Гришку Орлова, любимца и героя — нет, не самодержицы российской, — всей петербургской гвардии. Бесшабашно смелого, до одури отчаянного, всегда готового отдать товарищу последнюю рубаху заодно с нательным крестом.

— Да как обычно. — Секунд-майор Павлик загрустил и благодаря вставшим дыбом бакенбардам очень сделался похожим на барбоса. — Вначале проигрались. Вдрызг. Затем с горя набили морду “рябчикам”[288]. Всем подряд, и нашим, и немцам. А потом заявились “хрипуны”[289], — секунд-майор задышал, набычился, и в голосе его прорезалась удаль, — так что набили морды и им. Как следует. Ну, из мебели, естественно, погромили кое-чего, из посуды… В общем, хозяин требует пятьсот рублей, чтобы дело замять. Полюбовно. А то ведь знаешь, как у нас: потребуют ночью в ордонансгауз, посадят на почетную тройку, и повезет тебя фельдъегерь куда-нибудь к едрене фене. Я, к примеру, на Карагач больше не ходок… Да, забыл сказать, что лучше бы поспешить, а то точно пятьюстами рублями не обойдется. Поручик Ржевский в своем репертуаре — закрылся в ретираде с шампанским, в переговоры не вступает и направляет всех страждущих кого в кусты, кого к чертям, кого еще подальше. А какие сейчас еще кусты — курам на смех, да и только.

— Что? Поручик Ржевский вынужден пить шампанское в сортире? — Орлов вскинул подбородок, помрачнел, и гордые, изрядно подсиненные глаза его сверкнули гневом. — Небось еще теплое и без икры? А ну поехали! — И, крепко ухватив Шванвича за рукав, он с силой потянул его в карету. — Дадим, как это Катька говорит, кое-кому звону.

Даже не спросил, куда ехать…

“Поручик Ржевский?” — удивился Буров и тоже забрался в экипаж — за компанию и жид удавился, а уж боевой-то египетский арап и подавно. Секунд-майор Павлик с почти что ротмистром Федей обрадованно уселись следом, усатый подпоручик, устроившийся на козлах, с готовностью взмахнул кнутом, лошади, горестно всхрапнув, понуро взяли с места. Поехали. Путь лежал, как вскоре выяснилось, в “Аустерию Вассермана”, небольшой загородный кабачок, расположенный по Нарвскому тракту. Ехать было не так уж и далеко, лошади бежали споро, однако же почти-майор Павлик успел поведать много интересного: и про веселую девицу Дюбуа, познавшую в свои семнадцать лет шестнадцать тысяч сто сорок восемь мужчин, и про бравого козла, который только чудом не забодал сенатора Брызгалова[290], и про испанскую певичку N, у которой молодежь-кавалергарды ночью в загородном доме сняли ставни и с восторгом любовались туалетом примадонны. Под занятный разговорец, под нащелкивание кнута долетели как на крыльях.

У аустерии их ждали, судя по всему, с нетерпением.

— О, майн готт! О, майн либер готт! — кинулся к карете, словно наскипидаренный, упитанный пожилой шваб, и бледное заплаканное лицо его озарилось счастьем. — О, мои бесподобные лошадки! О, моя восхитительная карета работы несравненного мастера Иоахима![291]