Смилодон в России

Между тем пришли. Это был скорее не павильон — чайный домик, выдержанный в стиле рококо и предназначенный, судя по отделке, для неги, страсти и барственного ничегонеделания. Однако же внутри не было и намека на праздность — обстановочка там была спартанская. То бишь никакой обстановки, если не считать длинной, стоящей вдоль стены скамьи. На ней лежали связками голицы[254], шалыги[255] на любой размер, кии[256]. С ними соседствовали шелепуги[257], березовые крегли[258] и ивовые плетенки. В углах висели кожаные мешки, на стенах — шпаги, палаши, нагайки и портрет государыни императрицы. Несмотря на близость бретты и вердюны[259], самодержица российская беззаботно улыбалась, загадочно и пленительно, с тонким шармом.

— Ну давай, что ли, покажи себя, — граф Орлов тоже улыбнулся, правда плотоядно, и, не взглянув даже в сторону голиц[260], быстренько встал в боевую позицию — ступни косолапо, грудь колесом, саженные плечи развернуты[261]. Это при двухметровом-то росте, шести пудах веса и длинных мускулистых конечностях[262]. Исполин Полидевк[263], Лигдамит[264], Пифагор[265], Милон Кротонский[266]. На его фоне Буров смотрелся сиротой казанской, однако ничего — расстарался с подставочкой, вошел на дистанцию, да и приголубил их сиятельство кулачком поддых — мощно, резко, с хорошей концентрацией. Само собой, поймал на вдохе[267]. Плющить пах, пересчитывать ребра и травмировать мочевой пузырь не стал, не звери все-таки, люди. Утро-то такое радостное, солнечное, весеннее…

— Это что ж такое-то, а? — трудно встал с колен генерал-аншеф, сплюнул прямо на пол и с непониманием, будто впервые увидел, воззрился на Бурова. — Это что ж такое-то, такую мать?

В голосе его, сдавленном и хрипящем, слышался неподдельный восторг[268].

— Ничего, ничего, бывает, — добро улыбнулся Буров и очень по-отечески кивнул. — Вы, ваша светлость, верно, поскользнулись. Попробуем-ка еще. Только ручки-то держите поуже, да и ножки тоже…

Ладно, попробовали еще раз. Неистовый князь Римский попер, как на буфет, сделался опасен, так что пришлось его глушить — само собой, слегка, Боже упаси, без травматизма, с тактом, выдержкой и чувством меры. И все было бы славно, если бы не пол — жесткий, шершавый, из дубовых досок. Если рожей об такой со всего-то маха — так ой-ей-ей-ей-ей…

— Ну ты смотри, прямо соской[269], — пожаловался Орлов, неспешно поднимаясь с карачек, потрогал вспухающую, как на дрожжах, губу и неожиданно расхохотался, впрочем скупо, негромко, насколько позволяла изрядно подбитая скула. — Ну ты и эфиоп, твою мать! Виртуоз! Вино-то пьешь?

— А как же, — в тон ему весело ответил Буров, вытащил носовой платок и по-товарищески, без церемоний подал окровавленному графу. — Еще и закусываю…

Ну, с этим-то у их сиятельства проблем не было. Стол, в мгновение ока сервированный в гостиной, очень напоминал клумбу — и необъятными размерами, и разноцветьем красок, и фантасмагорией запахов. Лакеи в темпе вальса все старались с закусками, дворецкий все не унимался, гонял их в хвост и в гриву, оркестр же затянул плавную, заунывно плаксивую “Как отстала лебедушка от стада лебединого”, очень, говорят, способствующую правильному пищеварению. Тут же выяснилось, что в доме у их сиятельства прочно обосновался не только Бахус, но и Венера — с полдюжины ее служительниц выпорхнули откуда-то из внутренних покоев и, блистая декольте, поигрывая веерами, благоухая пудрой а-ля марешаль, разместились за столом. Еще кумпанству истово способствовал огромный зверообразный бородач, муж с внешностью запоминающейся и зловещей — Евлампий, человек Божий. Водку он пил лихо, по-богатырски, не прикасаясь к чарке губами, — водопадом лил в луженую, широко отверстую глотку, шумно выпускал из пасти спиртового духа, бухая пудовым кулаком о стол, яростно ревел по-архиерейски басом:

— Вкушайте и пейте, чада мои, плодитесь и размножайтесь, ибо короток зело бренный век наш, человечий. Слушайте меня, чада мои, внимайте истово, потому как аз есмь… тьфу…