Смилодон в России

— Рессоры дерьмо. Обода тяжелы. Клячи скверно кормлены, — с ходу возразил усатый подпоручик, ловко спрыгнул с козел и, подождав, пока вылезут товарищи, бросил швабу мокрый от пены кнут. — Давай катись, пока самого не взнуздали.

Вот так, коротко и по-русски. Главное — доходчиво[292].

Граф Орлов был также крайне немногословен.

— Знаешь, кто я? — спросил он Вассермана, тощего, вертлявого иудея, искусно маскирующегося под немца, немного помолчал и указал на Бурова. — А знаешь, кто он? Что, не знаешь? Твое счастье.

Стоимость консенсуса, оцененного в пять сотен, сразу же упала вдвое, инцидент, к вящему удовольствию обеих сторон, был благополучно исчерпан, и поручик Ржевский вышел на свободу — трудно, пошатываясь, бледный, словно схимник из пещеры, переживший катарсис. Впрочем, шатало его от “таможенного квасу”[293], выпитого в антисанитарных условиях в количестве полудюжины. А на вид поручик Ржевский был прямо как из анекдота — бесшабашно удалой и отчаянно разудалый, руководствующийся в жизни немудреными истинами: “последняя копейка ребром” и “двум смертям не бывать, одной не миновать”. Сразу чувствовалось — циник, хулиган, отчаянный ругатель и неисправимый бабник. Этакий Барков, не в поэзии — в деле. В общем, обормот в эполетах еще тот.

— Бонжур, друзья мои, — с пафосом воскликнул он, звучно высморкался и кинулся к спасителям, при этом наступив вроде бы случайно бедному еврею Вассерману на ногу. — Только, миль пардон, руки не подаю, весь в дерьме. Насквозь пропах, пропитался миазмами, проникся мыслью о том, что, да, есть в этом мире масса прекрасного, но, увы, она каловая. И Бог сотворил людей не из глины, а из… Орлов, друг мой, не скаль свои сиятельные зубы. Увы, увы, все это так. Изволь вот каламбур: хоть телом ты и бел, а калом все одно бур…

Вот ведь сукин сын. А вообще-то из-за врожденной скромности Ржевский несколько наговаривал на себя — несло от него не дерьмом, а вдовушкой Клико…

— Господа, ну право же, господа, не довольно ли нам о фекалиях? — Шванвич посмотрел на порожнюю бутылку, кою Ржевский все еще держал в руке, с завистью проглотил слюну и тяжело вздохнул. — Давайте о бабах, что ли… И потом, не пора ли нам, господа, выпить и как следует закусить?

— Только не здесь, господа, не здесь, — вклинился в беседу Вассерман, и хищное морщинистое лицо его выразило тревогу. — Заведение, знаете ли, закрыто.

— Хорошо, мы придем завтра, — твердо пообещал ему Орлов, искоса глянул зверем и тут же резко сменил гнев на милость. — Ну что, господа, тогда прошу ко мне. Отобедаем в тесном кругу, по-простому, по-товарищески…

Только по-простому и в тесном кругу не получилось. Трапезничать пришлось на римский манер, в триклинии, возлежа на великолепных, в покрывалах пурпурного цвета ложах. Правда, за неимением тог и туник — в подштанниках. Все вокруг завораживало и вызывало восхищение: полы были устланы драгоценными коврами, стены изукрашены фресками с фривольными изображениями нимф, в углах дымились аравийские благовонные курения, столы гнулись под тяжестью бутылей, посуды и яств. Вначале подали закуску: паюсную икру, фаршированную редиску, маринованные персики, ананасы в винном уксусе и щеки астраханских селедок[294]. Затем в меню значились: лосиные губы, разварные лапы медведей, жареная рысь[295], печеные кукушки, налимьи молоки и свежая печень палтуса. Третьей переменой шли: устрицы, гранаты, дичь, начиненная орехами, фиговые ягоды и разнообразнейшие салаты. А запивать всю эту благодать полагалось реками шампанского, водопадами бургундского, океанами токайского и ведрами отечественной, благословенной, чистейшей, как слеза. И поскольку пировали хоть и в римском стиле, но все же сугубо по-русски, то и руки вытирали не о головы мальчиков, а о блонды хохочущих граций. Те, в одном лишь дезабилье, расширяли тесный круг своим обществом.

Поначалу все было чинно, мило и выдержано в духе эпикурейства: кликнули Ржевского на царство[296], надели на головы венки[297], и понеслось. С пафосом произносили тосты, славили прекрасных дам, в охотку пили, со вкусом ели, затягивали хором, правда, нестройно:

Две гитары за стеной зазвенели, заныли, —

О, мотив любимый мой, старый друг мой, ты ли?

Это ты: я узнаю ход твой в ре-миноре

И мелодию твою в частом переборе.