Смешное дело

Поём «Дево днесь», и вижу в зеркале, как стоит он в дверях с обезьянкой и сотрясается, красный весь. А он — в матушку, тоже чрезмерно тучный и полнокровный. А «Марточка», в позументовой ермолке… крестится и, так уж ей полагается, гримасничает. Это он её обучил, для смеха. Шепнул я батюшке, но он что-то усумнился. А за столом Бабарыкин и заявляет с усмешечкой, что как влияние-то действует… и «Марточка» у нас тоже в религиозное ударяется». Ну, не кощун ли?! Батюшка восскорбел и с сердцем, правда, сказал: «с четвероногого скота не спросится, а с двуногого, образа-подобия божия, взыщется строго за кощунство!». И перестал вкушать, от огорчения. Я заробел: взрыв будет! А мы в зависимости от них, искони пользовались земелькой. Мамаша ихняя так это обвела всех в лорнетку и задышала часто, но Павел Сергеич и не обиделся, только чуть глаз прищурил. «А что тут взыскивать? Разве не сказано там у вас — «всякое дыхание да хвалит Господа?» Повздыхали мы и стали подыматься. А тут Панфилка на уголку сидел, только что заявился для поздравления, в сюртуке и в воротничках, весь красный, и руками под столом сучит, от ожесточения. И заскрипел, — голос у него был скрипучий-деревянный, — и в скрипе злость, но прикрытая некой благопристойностью: «а почему, батюшка, это существо скот, и ещё «четвероногий», когда наука считает, что это четверорукое животное существо причисляется к человекообразным?» И стал молоть и потеть от ожесточения, что нечего нам превозноситься, и что мы должны с почтением как бы взирать на нашего «прародителя»… и стоит, дескать, лопнуть одному только волоску-нерву в мозгу, как «вся душа, разумная и свободная», — ехидственно так про душу, — из человека испарится, и человек обращается в скота. Где же «божеское» в человеке, и что такое, собственно, ду-уша? Да испугался батюшки и замямлил: «я это так, испытываю сомнения… как на духу…» А Павел Сергеич сотрясается. Батюшка и приличия забыл, крикнул: «у тебя волосок, значит, лопнул, и выходишь ты скот!» И встал в страшном волнении. А тут и Елена Павловна сидела. Панфилка, может, это нарочно, дерзание показать при ней и образование. А она взяла «Марточку», посадила рядом с Панфилкой и смеётся: «ах, прекрасная пара из вас бы вышла! угости, «Марточка», своего дружка конфеткой!» Так мы все тут и покатились со смеху. А Панфилка весь потом изошёл руками заёрзал, от срама и от ожесточения и дух от него пошёл наижесточайше едкий. А надо вам сказать был он ужасно влюблён в насмешницу, и такой позор! И батюшка его тут и пристукнул: «совершенно справедливо изволили сказать Елена Павловна, большое у тебя сходство с этим забавным существом, но только оно умеет себя держать, а ты и по внутреннему, и по наружному облику от подобного рода происходишь, но только более злейшего, как например, горилла или мандрилла!» Тут!.. Мамаша и лорнетку откинула, и вся заколыхалась, и застонала даже… и Павел Сергеич за кресла опрокинулся головой. А «Марточка» Панфилке суёт конфетку, а мамаша платочком машет и стонет — «ах, лесной водой… ах-ах-ах…!» Павел Сергеич схватили пузырёк с надувающимися шариками и давай на Панфилку прыскать…

Позор, и позор наигладнейший!

И пошло с того дня за Панфилкой прозвание — «Марточкин жених». Все «Тарбуны» так его и завеличали, и мальчищенки за углом кричали — «волосок лопнул! волосок лопнул!»

— Варька их подучила, что ли.

Вскорости заходит ко мне Панфилка, скрипит, потеет и руками винтит, от ожесточения: «а-а-… нас и за людей не признают, измываются…! уж ко-ончится это, ко-ончится… отольются кошке мышьи слёзки!» Я и говорю: «ты рангом повыше мыши будешь, ты древнего рода, от обезьяны себя считаешь!» — «А, и ты, говорит, кислая кутья, с ними? и ты, лизоблюд господский, над нами измываешься!» — «Над кем это, над «вами»? — «А над обиженными трудящимися людьми!» Тут я ему и примочил: «да ты из людей-то отчислился, а обезьяна не может обижаться по малоумию своему!» Выругался и отошёл со скрипом. А тут, вот она, и революция.

Стали беспутные дезертиры подходить — Панфилка с ними в компанию. Заявляется ко мне… — «держись, кутья, всем вам скоро разборка будет!» И уж страшная стала жизнь.

Говорю я ему, для утишения: «ах, Панфил, неужто ты не забыл обиды-шутки!» — «Я, говорит, ничего не забываю, круговую обиду таю… и докажу, у кого «волосок лопнул»! — «Ну, и черепок ты, Панфил, колючий… обрежешься об тебя, злость-то в тебе..!» — «Это, говорит не злость, а мщение! И скоро увидят черепки». И про Елену Павловну непристойно выразился.

А господин Бабарыкин с революции-то совсем раскис. И республика его стала, а раскис.