Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

— О том, что у неё рак, — сказала Таня Кирсанова, ставшая Олиной компань­онкой в последнее после переезда в Москву и Сашиной смерти одинокое время жизни и ездившая к ней из Петербурга, — Ольга узнала в конце 1999 года. И не сообщала об этом никому до последней возможности. В 2000-м она пошла на операцию и сказала, что операция не онкологическая, а бытовая. Что надо было удалить, удалили, а ей не лучше, а хуже… В октябре пришли в тот самый институт Герцена (но не Александра Ивановича, а Петра Александровича, которого мы не знаем, хотя он был знаменитым онкологом), стали делать сканирование. Дверь в кабинет была приоткрыта, больные смотрели и сказали: «Когда всё здорово, аппарат показывает — темно, как на негативах…» А тут все замерли — видят, что всё — белое. Почему не сканировали до операции — никто не сказал, потому что прозевали рак костей… От костей-то всё и началось — ноги болят, руки болят… Она стала делать завещание и беспокоиться о собаках; вы знаете, она взяла дворовых… Говорит мне: «Бросай, работу, поехали в Испанию», — у них там с Сашей были апартаменты. Я говорю: «Ольга, мне ничего не надо, я и так для тебя всё сделаю... И город тебя помнит и любит…» Я её переворачивала и перетаскивала на руках по всей квартире, и до конца… А собаки, вы знаете, все дворняги. Сперва она кормила их во дворе, потом взяла домой только Рыжку. Малка и Рыжка жили как муж с женой. Потом добавились их дети.

Ольга была очень умна. Умнее всех своих мужчин, которые страшились оказаться вблизи глупее неё. Это было «горе от ума». Только роль Чацкого досталась ей, а не любому из них. Мужья тоже были, но, как выяснилось, компромиссные. Любимый был один, теперь он тоже умер; имени его я вам называть не стану…

6.

9 сентября 2004 года я позвонил в Москву и сказал:

— Стасик, ты будешь смеяться, но через пять часов я лечу в Японию.

Рассадин смеялся, пока я не продолжил:

— Это — гастроли. И я сыграю там «Русалку»...

— Красиво, — оценил он и спросил: — Что же ты, сукин сын, всё время молчал?!

— Чтобы не сглазить. Чтобы не спугнуть рифму. Двадцать один год с прош­лой поездки... Мы принимали японцев, а они принимают нас.

— Кого нас?

— Пушкинский центр, кого же ещё!.. Мы везём «Русалку» и «Историю села Горюхина». Два пушкинских спектакля!

— Красиво, — повторил он.

После того как появился роман «Ностальгия по Японии», в повторной поезд­ке был новый смысл.

— Где будете играть?

— В Токио, в театре «Ко-ге-ки-джо»...

— Ну что же, ни пуха ни пера! Придётся тебе опять писать про Японию…

Этот звонок был ещё при Але, а новый текст я привёз ему одному. То, что вы прочтёте ниже, Рассадин одобрил…

Тогда над Тихим океаном мы сбили южнокорейский самолёт, погубив двести шестьдесят девять жизней...

Теперь на наши самолёты смотрели в прицел другие…

Тогда продюсера звали господин Окава.

Теперь — господин Окада...

Но дело не в случайной похожести, а в нервной рифме судьбы...

Тогда я летел с БДТ.

Теперь — с Пушкинским центром... От себя.

Внешне — никакого сравнения, но несравнимые гастроли роднились...

Тогда за всё отвечал Мастер, теперь — я.

Кроме меня, в Японию отправлялись четверо: три гастролёра и жена, моя жена, конечно, за мой счёт. И эта деталь стоила многого: я был никому не должен за неё и мог показать Ирине мою Японию…

Трёх привозных оказалось довольно, чтобы опять ощутить душную тесноту гастролей. Один порывался улететь раньше, чтобы успеть к заработку, другая сходила с ума от амбиций, а третья вместе с сумочкой теряла загранпаспорт и авиабилет...

— Успокойся, пожалуйста, — говорила мне жена…

Слава Богу, потратишь на каждого по версте отдельного времени, по пуду терпения, и всё, глядишь, утрясётся, даже сумочка с паспортом всхлипнет в углу, там, где её вчера забыли...

Потом господин Окада даст отвальный банкет. Вернее, два банкета. Первый — перед спектаклями, не так, как у нас принято, к чему бы это?..

Всё хорошо и даже отлично, престижный ресторан для последних самураев, и ты сидишь в самурайской позе и пьёшь бамбуковое сакэ. А пищу приносят такую, о которой нигде не прочтёшь, десять или двенадцать перемен, как говорит хозяин, «чтоб были хорошие воспоминания...»

Но вот богач превысил свою дозу и начал юморить, дескать, мы будем судить о вас по числу людей, которые после спектаклей захотят поехать в Россию, и по количеству женщин, которым понравитесь вы, так что надо стараться играть так-то и так-то, пьём за ваш успех...

Да нет, достопочтимый господин Окада, стараться ни к чему! Мы будем играть, как дома, а пить за успех не стоит, на будущее нельзя посягать, как и на прошлое. Вы согласны со мной?.. И спонсор соглашается, а Пушкин смеётся и голосом Рассадина говорит: «Не дрейфь, старик. За тексты я отвечаю!» И время замирает в ожидании японских премьер...