Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

Светящиеся карпы рвутся к еде, выхватывая корм друг у друга; смотри, у крутого бойца сорвана кожа на черепе, он беспощаден, как самурай, и к другим, и к себе...

А разве мы не так же жестоки?.. Далась мне Япония!.. Почему столько лет живёт во мне явная и тайная тяга к стране беспощадного солнца?..

Я не смог бы ответить ни тогда, ни потом, хотя ответ существует в нашем времени и в вечной природе.

Озёра Цугуико и Ямагути...

Кто готовит нас к встрече с бессмертной горой, высылает облака, нагоняет дрёму?..

Ворожат зелёные предгорья, высокие деревья, низкие кущи... Светлые травы ложатся по обе руки, и снова деревья — собратья, первые сюжеты осени, если ещё не покраснела листва...

Эй, странник, очнись!.. Не в себя смотри, а вокруг... Пока ещё не покраснели листья... И вдруг — поворот — и удар!..

«Она, она сама!..» — сказал Грибоедов.

«Вся кровь во мне остановилась!..» — сказал Пушкин.

Открыта! Открыта! Вся!.. Ничем не заслонилась! Обнажена, как дерево, сбросившее листву, как зверь, подошедший вплотную...

Такого откровения никто не ожидал, такое бывает раз в жизни...

Можно охотиться за нею весь век, как многие японцы, можно просить её о милости и не допроситься. Доктор Окуяма ни разу не видел её такой, хотя приезжал на поклон раз тридцать!..

Усталость исчезла, расступились все облака, что целый день скрывали могучее тело горы; все не шутя взволновались, а я сошёл с ума...

Вот она, Господи, вот она, другая реальность, иди и смотри, тебе её нужно, не бойся, вот Фудзияма, которую ты искал...

Клянусь вам, господа, я сошёл с ума, слабый, подержанный человек из мокрого Петербурга, из жаркого Ташкента, из горькой Одессы...

Вот тебе, вот тебе, вот!..

Синее внятное небо, ясное вполне, вполне, во весь горизонт и чёткий ненарисованный контур огромной живой Фудзиямы...

Я добирался до неё так долго и трудно, не праздным сегодняшним днём, а всей этой путаной жизнью, когда дурными утрами вставал на левую ногу, не зная, зачем, не помня, кто я такой и что мне делать сегодня...

Неужели я заслужил, и, если да, чем же?..

Тем романом, может быть?.. Прочтённой, наконец, «Русалкой»?.. Или оставленным «Гамлетом»?.. Тем, что Гамлета играет мой ученик?.. А может быть, Пушкинским центром?.. Тем, что он сделал, делает и собирается сделать?.. Чем заслужил?.. И во имя чего?..

Я повернулся к горе и сказал:

— Хочу подняться, — и Кодо-сан посмотрел на часы.

— Час у нас есть?.. Полчаса идём в гору, полчаса вниз... Другого случая у меня не будет...

Продолжая смотреть на часы, Кодо-сан кивнул головой и взглянул на меня. Никто здесь не играл. Всё было серьёзно.

Жена присела у подножья, откуда гора смотрелась целиком; вчера она натёрла ногу и не хотела мешать остальным...

С нами был ещё один врач, молчаливый и скромный помощник Кодо-сан по имени Александр; он тоже понял меня, и мы втроём двинулись по тропе, минуя доступную лощинку и трогая ступнями почву роднящей горы...

Я считал шаги, и общее движение повышало мой восторг. Я сам себя не понимал, но шёл всё быстрее и быстрее. Оглядываясь на спутников, я просил их ускориться — просил без слов, но каждой оглядкой...

Тропа разделилась надвое, и Кодо-сан предложил двинуться налево, но я был уверен, что это ложный маршрут, ведущий обратно. Видимо, тут возник молчаливый спор о лидерстве, и здесь, в закатный час, на щеке Фудзиямы я выиграл его.

— Направо пошли, — сказал я, и врачи подчинились.

Я не мог ошибиться, потому что меня тащило на подъём, а Кодо-сан прежде не приходило в голову подниматься. И с нами так бывает. Сто лет, как я не бывал в Кронштадте, вот вернёмся — сразу в Кронштадт!..

Дальше, успеть пройти как можно дальше!.. Это была полная бессмыслица — то, что я затеял, но бессмыслица влекла меня, как счастье. Сколько лет он не испытывал такого желанья?..

Фудзияма осторожно скрылась за крутым поворотом и густыми деревьями, но я сказал:

— Сейчас увидим опять!..

И правда, увидели...

В другом горделивом ракурсе и ближе, чем прежде.

Она была само совершенство, и я спешил собрать горные листья, бархатные обрезки мха, тканые отслоения коры, ветку с мелкими шишками, жёлуди, камешки; я составлял свою икебану, чтобы сохранить её до конца дней, и радовался японскому примеру.

Украдкой, чтобы спутники не догадались, я стал приобнимать деревья, шепча им безумные речи, которые привести не смогу, но в них была моя благодарность за это тепло и поздние клятвы совершать лишь то, что отвечает древесным порядкам...

Может быть, на меня было странно смотреть, а я скрывал нелепости своего поведения, но кем-то огромным и близким я был обязан видеть, чувствовать и благодарить…

Ещё через пятьсот метров было опасное место: щебень и лава, забранные в железные сетки, чтобы избежать оползней и падений, но на этом краю человеческих стараний, над пропастью, зовущей сломать себе шею, снова и в новом обличье светило в глаза чистое тело горы.

Без снега...

Без зелёного покрова, оставшегося на нижней кромке...

Без всяких одежд...

Оно казалось розовым и по-прежнему зовущим.