Смерть леди Далгат. Исчезновение дочери Уинтера

Просидев более двух недель в маленькой клетушке почти без еды, Дженни совсем ослабела. Стоило Адриану уйти, как она помчалась в город – и вскоре уже обливалась потом и ловила ртом воздух. Кровь стучала в голове, грудь пылала, а ведь она пробежала всего пятьдесят футов. Дженни трижды споткнулась и дважды чуть не упала.

Бегите, ноги! Бегите!

Она не отрывала глаз от земли перед собой.

Не падай. Не падай. Не падай. Камень! Не падай. Не падай. Дерево!

Дженни ковыляла все дальше, едва замечая размытые зелено-коричневые пятна и тепло яркого солнца, гревшего кожу, которого не ощущала много дней. Тепло было приятным, но заставляло потеть. К тому времени как она добралась до мостовой, Дженни взмокла, пот заливал ей глаза.

Она покинула леса и поля и оказалась в руинах Трущоб. Ей уже доводилось видеть это место, но только из окна экипажа и лишь часть заброшенного квартала, примыкавшего к Новому Гур Эму возле гавани. Выбравшись из леса, Дженни попала в разрушенное сердце этого забытого уголка королевства. Трава пробилась между камнями мостовой, выросла на порогах зданий. Прошлогодние листья лежали в углах, куда их загнал ветер. Старые дома с выбитыми окнами и дверями казались пустыми, мертвыми. Многие лишились стен. Плуги и сломанные колеса ржавели на улице и во дворах. Несмотря на запустение, Дженни заметила желтые и пурпурные цветы, которые цвели повсюду, даже на крышах. Она любила цветы, и это зрелище растрогало ее почти до слез.

Я жива.

Дженни обнаружила, что не может надышаться, словно ей не хватало воздуха. От усилий у нее разболелась грудь. Кровь прилила к лицу, оно пылало и распухло, а сердце продолжало колотиться. С каких это пор бег превратился в проблему? Когда Дженни была моложе и намного стройнее, она постоянно бегала. И ее голова не казалась пробкой в бутылке с игристым вином, которую встряхнули.

Когда это изменилось?

Ответ пришел быстро, в виде другого вопроса. Когда я в последний раз бегала? Когда была ребенком. Когда была стройной. А теперь я… Неудивительно, что Лео меня не любит. Кто сможет такую полюбить?

Ей следовало возненавидеть Лео, но сейчас она больше всего на свете хотела увидеть его лицо и убедиться, что он в безопасности. Дженни помнила только, как они смеялись вместе. С ним было так спокойно, он никогда не заставлял ее ощущать себя уродливой или неуклюжей, не причинял ей вреда и не унижал. Даже отец Дженни имел привычку опошлять, недооценивать чувства дочери. А Лео действительно слушал – или ловко притворялся. Никогда не говорил жене «нет». Не пытался приструнить или одернуть. Вспоминая об этом, Дженни размышляла, не был ли его отказ защитить ее от насмешек знаком уважения, уверенности, что она сама справится, а не свидетельством равнодушия. И они часто сходились во мнениях; порой ей казалось, будто они – единое целое.

Дженни замедлила шаг. Она выбралась из Трущоб и находилась где-то между Литтлтоном и Новым Гур Эмом. Это был торговый и деловой район, где было много складов и мастерских… и на удивление мало людей.

Все на празднике.

Лео, конечно же, там, сидит рядом с епископом, пытается произвести на Тайнуэлла впечатление и склонить чашу весов в свою сторону. Если меня не будет, сбросят ли его со счетов? Выберут ли кого-то другого?

Марибор свидетель, какое я ничтожество. Какая разница, кто наденет корону? Я едва не умерла, но осталась жива! Я свободна, я замужем за герцогом и живу в роскошном поместье! На что мне жаловаться? Ну и пусть он не любит меня. Я люблю его – и буду любить.

* * *

Епископ Освал Тайнуэлл стоял за многочисленными стеклянными панелями, из которых состояло гигантское окно-розетка над парадными дверями Гром-галимуса. С высоты восьмого этажа открывался великолепный вид на площадь. Танцы закончились, и веревочное ограждение сняли. Все расселись за двадцатью столами, расставленными четырьмя рядами вокруг статуи Новрона. Освал подивился точности расстановки. Только он мог ее оценить. Четвертый ряд справа был немного скошен, и это действовало епископу на нервы, почему – он сам не понимал. С высоты праздничные столы казались крошечными, хотя Освал знал, что за каждым сидели двенадцать человек, то есть более двухсот аристократов. Ему они казались цветными точками, ярко-синими пятнышками.