Смерть Хорна. Аккомпаниатор

Помню тоненькую книжицу в изящном переплете с вытисненным названием «Возлюбленный кокотки». Это была серия темно-коричневых фотографий. Дама с черными стрижеными волосами, в оголяющем плечи ажурном вечернем платье сидит в плюшевом кресле и курит. Жеманно вытянутые пальцы держат длинный мундштук. За дамой видны приподнятые шторы и плотные оконные занавески, через которые слабо пробивается свет. Справа столик с большой пустой вазой. Следующая фотография: входит горничная в белом переднике. Сзади выглядывает голова мужчины. Затем на фотографии — только мужчина. На нем смокинг, в руках цилиндр. Дальше: мужчина жестикулирует, дама улыбается, положив ноги на подлокотник кресла. Мужчина вытаскивает револьвер. Дама закрывается вуалью. Стол с вазой опрокинут. По полу разлетелись осколки. Затем на ковре оказалось разорванное белье. Дама цепляется за гардину, видна ее голая спина, голова уткнулась в руки. Еще четыре фотографии запечатлели паническое бегство по комнатам. Дама обнажается все больше, в конце концов она лишь робко прикрывает грудь скрещенными руками. Револьвер в вытянутой руке у мужчины, застывшего в напряженной позе. Его лицо затенено, но отчетливо видны глаза — большие, угрожающие. Затем женщина лежит в постели, в ее взгляде вызов и отчаяние. Стоящий перед ней мужчина приставил револьвер к своему лбу. Женщина, уже совсем голая, обхватив его колени, прижимается к нему. Она глядит на него, подняв голову и приоткрыв рот. На последних фотографиях запечатлена уже только зала, безлюдная и разгромленная. Кругом обломки и осколки, обрывки тюля и вуали. Угадывается чья-то тень. Потом вид из окна — меж изодранных гардин грозовые тучи. И наконец, дама с веселым, даже смеющимся лицом — на мягком плюшевом ковре перед кроватью. Одна рука лежит на груди, в нескольких сантиметрах от смертельной, почти бескровной ранки.

Тщетно я искал всему этому объяснений. Единственным текстом к этим фотографиям было стихотворение о страстях и великом таинстве природы. Ни слова о даме и мужчине. Поймали ли его, осудили? Я не сомневался, что фотографии документальны и что с помощью фотоаппарата запечатлена история реального преступления. Особенно убедительными казались мне масштабы разгрома — сломанные стулья, осколки дорогой вазы на полу, а также гримасы на лице женщины, ее обнажающееся в отчаянном бегстве тело, ее немые, но для меня незабываемо пронзительные крики. Да и изысканно одетый господин, убийца, подтверждал мои подозрения, ибо ни на одной фотографии нельзя было разглядеть его лица. Он хотел остаться неузнанным.

Я даже предполагал, что мой отец тоже каким-то образом замешан в этой истории. Иначе я не мог объяснить себе наличие у него этих фотографий, тем более тщательно скрываемых. Конечно, я не считал отца тем самым сфотографированным господином, убийцей, возлюбленным кокотки. Моя фантазия имела свои пределы. Ведь невозможно себе представить, чтобы отец, с которым я каждое воскресенье гулял по парку и у которого даже опрокинутый за завтраком кофейник вызывал такое раздражение и отвращение, что он тотчас вставал из-за стола и уходил в кабинет, — чтобы отец оказался повинным в этом убийстве и разгроме. Я скорее подозревал, что он стал соучастником, сообщником убийцы, да и то невольно, в силу какого-то трагического стечения обстоятельств.

Зато в другой книге я отводил отцу главную роль. Это был роман в письмах — история одной любви. Я и тут верил, что речь идет о подлинных событиях. Неопровержимыми доказательствами служили для меня написанные (якобы от руки) страницы, вклеенные использованные билеты в театр (одно из писем повествовало о самом спектакле), выдранная из календаря страничка с запиской для некой Беллы (так звали молодую героиню, жившую в Швейцарии), фотографии влюбленной пары на фоне заснеженных гор или на белой деревянной лошадке каруселей, женский локон, прикрепленный канцелярской скрепкой (настоящие волосы, которые можно потрогать), и, наконец, счет за обед в ресторане с напечатанным названием и адресом большого женевского отеля; я ни минуты не сомневался в реальности Беллы и ее безымянного возлюбленного из Мюнхена. И я твердо верил, что этим прежним возлюбленным Беллы был мой отец. Откуда иначе попали к нему все эти письма и прочие улики?

Фотографии из книги не могли меня разубедить. Они были такими же ходульными, смешными и выцветшими, как и все остальные фотографии времен юности моих родителей, которых я не узнавал. Чужие, совсем незнакомые лица, меня уверяли, что они очень красивы, а мне так вовсе не казалось. Старомодные платья и прически делали всех людей как бы взаимозаменяемыми. Тот мир ушел от нас, умер. Так почему герой этой книги не мог оказаться тем же самым человеком, который запечатлен на фотографиях из материнской шкатулки, который и на них казался мне неузнаваемо чужим?