Слепой секундант

Валеру доводилось встречаться в Казанском с Элизой и Гиацинтой, он знал, куда обе они подходили непременно: к образу святой Анастасии Узорешительницы. Видимо, мать с дочерью считали дом, в котором жили, темницей, а брачные узы Элизы — сущими веригами. Ну вот и позаботилась о них святая — вывела из тюрьмы.

Андрей оказался прав — в соборе венчали. Валер, понимая обстоятельства, загораживал своим крупным телом и распахнутой шубой высокого, тонкого и ссутулившегося Граве. О чем думал псевдонемец, вспоминал ли молитвы, крестился ли потихоньку — можно было только догадываться.

Наконец появилась Гиацинта. Хотя благовоспитанной девице неприлично выходить из дому одной, даже без горничной, но ей уже случалось так удирать — а Элиза во избежание домашних склок эти проказы покрывала. Сейчас девушка была закутана в темное и не со взбитыми кудрями, а с косой, как мещаночка, да еще в платке поверх меховой шапочки. Из-под платка торчал один нос, и вид у Гиацинты был скорбный.

— Боже мой, я ведь не справилась, я провалила роль, — заплакала она. — Матушка Леонида сделала глухое ухо! Вот только что все слышала и понимала, и вдруг — словно ей уши воском залепили! Как этим, грекам, да? Чтобы не слышали пенья сирен?

— Из чего следует — она знает Машиного похитителя. Думаю, не просто знает, а благоволит к нему, — сделал вывод Андрей. — А старушка в обители уже много лет, я полагаю, и никуда не выходит, кроме как в церковь на службу. И что бы сие значило?

— Да и по-французски она вряд ли понимает. Так что господин де Пурсоньяк, скорее всего, природный русак, только вышколенный. То, что он с тобой говорил по-французски, еще ничего не значит.

— И с ролью вы, следовательно, справились, — добавил Андрей. — Вот, доктор, юная девица, которой бы сидеть при матушкиной юбке и вышивать цветочки, а она отважно помогает нам искать вымогателей.

— Нехристи!.. Разговорились — за ними и службы не слышишь.

Оказалось, рядом стоит пожилая женщина — из тех, кто превратил дом Божий в место, где можно свободно проявлять свой дурной нрав, и ничего за это не будет. Им следовало бы смиренно извиниться за неподобающие разговоры, но Гиацинта была настроена воинственно.

— А тут, голубушка, не ты хозяйка, — сказала она женщине. — Тут хозяйка Матерь Божия!

Но как она это сказала! Женщина, привыкшая доказывать свои права сперва возмущенным шипением, а потом и приглушенным визгом, тут же отступила. Гиацинта мгновенно сделалась трагической героиней, олицетворением праведного негодования, и секунду спустя — снова девицей, не умеющей понять, отчего душа так переживает смерть ненавистного отца.

Зато Андрей понял это. Как всякий болезненный ребенок, он прожил несколько лет обиженным мечтателем. В мечтах он делался генералом в расшитом мундире, на белом коне, или капитаном фрегата, однажды даже архиереем — очень уж был вдохновлен одеянием из золотой парчи. В таком царственно-победном виде он являлся в дом к теткам, чтобы те испытали раскаяние за свои проделки: за вонючий декокт, вливаемый ребенку в горло, несмотря на крики о помощи, за целый список мелких запретов, за жаркое меховое одеяло, которым хочешь не хочешь — а изволь укрываться и потеть. Сценическая слава потребовалась Гиацинте, чтобы наказать пожилого человека, формально бывшего ее отцом. Девушка желала подняться над ним на невообразимую высоту — и вот врага не стало, осталась растерянность пополам с обидой.

— Поставьте и за меня свечку святой Анастасии, — сказал он Гиацинте. — Я ведь тоже в темнице сижу, в самой темной, какая только может быть.

— Господин Соломин, сейчас у меня будет больше свободы, гораздо больше, и я стану вам помогать, — ответила на это Гиацинта. — Я ведь зоркая, вижу то, чего господа мужчины не видят, и все буду вам рассказывать, потому что… — тут она несколько смутилась. — Если бы вы были отцом моим…

— Сударыня, тебе кажется, будто господин Соломин ровесник твоего покойного батюшки, а он ведь немногим тебя старше, — заметил Валер, которому предстоял нелегкий труд — понемногу стать не добрым приятелем, а отцом Гиацинты не только по крови. — Он тебе в старшие братцы годится.

— Верно? — обрадовалась девушка. — Так это же прекрасно! Мне как раз брата всегда недоставало.

Граве слушал этот разговор, прячась за спиной Валера. Андрей, беседуя с Гиацинтой, даже забыл, что притащил с собой доктора. И удивился, когда Граве вдруг заговорил.

— Если я могу быть полезен, сударыня, прошу говорить об этом прямо, — произнес он ледяным тоном человека, совершенно не умеющего обращаться с девицами.

Научиться ему было негде. Сперва он осваивал врачебное ремесло, и это сжирало все его время, потом имел дело с пожилыми дамами, выслушивая их бредни. Что касается нежных чувств — приходила к нему в потемках немолодая вдовушка, сумевшая его завлечь, которой он давал деньги, но за несколько лет связи не сделал ни единого подарка.

— Да, конечно, непременно, — отвечала Гиацинта со всей рассеянностью юной девицы, увлеченной беседой с новоявленным братцем.