Слепой секундант

У Валера и Элизы была тайная сообщница — бывшая нянька Элизы, Авдотья, получившая вольную и поселившаяся при Казанском соборе — там она исполняла обязанности помощницы просвирни, вдовой попадьи. Она служила почтальоном и, сдается, даже на исповеди не выдавала тайны своей питомицы. Авдотья и сообщила, что Элиза сей ночью овдовела.

— Господи прости! — воскликнул, узнав новость, Валер. — Чуть было не брякнул «Слава богу!» Авдотьюшка, голубушка, а что завещание? Не переписал?

— Велик Господь! — торжествующе произнесла просвирня. — Нет, не переписал! Обошлось! Только красавицы наши сейчас из дому выйти не могут — родня понабежала. А ты, сударь, смотри — чтобы мне за вас, голубочков моих, в аду не гореть, хоть тайком, а повенчайся на моей Настеньке. Теперь-то можно.

Разговор этот происходил у калитки, куда выбежала к Валеру после стука в окошко Авдотья — в преогромном фартуке и с перемазанными в муке руками. Валер испуганно покосился на стоявшего у возка Андрея: прозвучало истинное имя Элизы.

Андрей же хотел знать лишь то, что служило делу его мести вымогателям.

— Может, удалось бы как-то вывести из дому Гиацинту? — спросил он. — Хоть на несколько минут?

— Побойся бога! — ответила на это Авдотья. — И так уж вся родня на нее волком смотрит, а ей с этими крокодилами жить. Пусть хоть вид покажет, будто ей покойника жаль.

Но Андрей знал средство сладить со старухой. Заодно оно было средством расположить к себе Валера — тот оценил бы дорогой подарок Авдотье.

Получив в ладонь золотой империал, просвирня уставилась на него даже с ужасом — впервые держала в руках такую монету.

— Голубчик мой, ваше сиятельство! — сказала она Андрею. — Да заходите, погрейтесь у печки, а я — живым духом!

Дом принадлежал Авдотьиной приятельнице, вдовой попадье. Коней с возком завели во двор, Фофаню с Тимошкой оставили в сенях, а Андрея усадили в лучшее место, спиной к печке, и если бы он мог видеть — то порадовался бы, глядя на железные листы с отдыхающими от жара ровненькими аккуратными просфорами. Неудачные уже лежали особо, в миске, и были предложены для угощения.

Андрей наслаждался ароматом — его сумасбродные тетки, когда приходила им страсть к замаливанию грехов, водили и его в церковь на службы, и добрая бабушка, имевшая послушание заведовать свечным ящиком, всегда ему дарила просфорку. Как же давно не было в его жизни церковных запахов — да и осталось ли что от прежней веры, или она вымерзла под Очаковом, улетела прочь в те часы, когда он корил себя за Катенькину погибель? Не было прежней веры — а новая все никак не приходила.

Попадья развлекала гостей светской беседой — что в Петербурге просфоры не везде хорошо пекут, а вот в Москве и малые, и большие просфоры выходят хороши, потому что их пекут по старинке, в монастырях, и в Даниловский за просфорами вся Москва ездит, и в Зачатьевском тоже хороши, и в Хамовниках знатные просвирни…

Валер из любезности делал вопросы о воде и о соли, Андрей молчал. Ароматы были теперь той зацепочкой, от которой натягивалась нить, и уже той нитью вытаскивались, как бы лесой из воды, воспоминания. Вот он маленький, за руку с теткой, в храме, и храм виден, как живой, и огоньки свечек — каждый в рудо-желтом дрожащем круге, а вот он уже за руку с Еремеем, и Еремей ведет по заснеженному двору — кататься на самодельных санках, да долго, долго, пока все не промокнет, и валяные сапожки, и шерстяные чулки, но это ничего — лишь бы подольше без теток, а вот опять пахнет воском, ладаном и сладкими духами — это пришли в храм с Катенькой, когда Андрей, выйдя из гвардии, должен был ехать к своему мушкетерскому полку…

Тепло навеяло сладкую полудрему, и Катенька явилась в ней уже не болезненным воспоминанием, а тихим и нежным, словно бы говоря: «А я тебя и там люблю, я тебя не оставлю…» Это случилось впервые после ее смерти — и Андрей, глядя ей в глаза, произносил беззвучно: «Милая моя, не уходи, побудь еще, это ведь счастье и Божья милость — видеть тебя, всего лишь видеть…»

Валер поднес палец к губам, давая знать вдовой попадье, что сидящий у печки гость заснул. Она испуганно замолчала…

Потом пришла Авдотья. Ей удалось пробраться в дом и даже увидеть наедине Гиацинту.

— Велено передать — старуха сделала глухое ухо, ты ей про Фому, она тебе про Ерему, — доложила Авдотья. — Дитятко чуть не плачет, и еще велено передать — как все эти поналетевшие вороны разлетаться начнут, она в церковь отпросится, там бы ее и ждали, в Казанском.

— Вороны — это родня, — объяснил Андрею Валер. — Покойник на Элизе женился третьим браком, так вообрази, Соломин, сколько там всяких теток и престарелых кузин. Для них большего праздника нет, как свеженький покойник. То-то Элиза от них у гроба пакостей наслушается. Ну да ничего, все самое гадкое позади. Теперь поженимся.

— Скажешь ли Гиацинте правду? — спросил Андрей.

— Ох, вот это — сущая беда… Авдотья Ивановна, когда, по-твоему, вся эта родственная шайка разбежится?