Слепой. Один в темноте

Но все сложилось именно так, как сложилось, и, оставшись после смерти приемного отца один, как перст, Чиж с некоторым недоумением обнаружил, что не может подобрать себе пару – ни временную, ни постоянную, никакую. Парнем он вырос видным, многие девушки были не против, а он все искал в них Женьку – искал и не находил. И, не обнаружив ее в очередной знакомой, мгновенно терял к последней всякий интерес.

…Растрепанный, без обложки, без начала и конца томик Эдгара По он впервые взял в руки в библиотеке детского дома. Неизвестно, каким путем попало туда это отнюдь не детское чтиво; воспитательница, по совместительству, на полставки исполнявшая обязанности библиотекаря, возможно, никогда не заглядывала в эту книгу, иначе, наверное, не дала бы ее в руки двенадцатилетнему пацану. А может, и заглядывала, но ей было наплевать. Или, скажем, она была так удивлена тем фактом, что кто-то из воспитанников вообще что-то читает, что выдала книгу безропотно, боясь спугнуть удачу и загубить робкий росток интеллекта, неожиданно произросший на скудной детдомовской почве. Словом, читай, детка; все равно ничего не поймешь, зато хоть алфавит крепче усвоишь…

Там был рассказ, называвшийся «Лигейя». Лигейя – имя женщины, которая любила и была любима. Потом она умерла, но после смерти дух ее не успокоился, а сначала сжил со света новую возлюбленную мужа, а потом вселился в ее тело. Примерно так это выглядит в грубом пересказе. Чиж до грубого пересказа не опускался. После отбоя в темной спальне он шпарил По наизусть, замогильным голосом, и был случай, когда парень на два года старше него не выдержал и в одних трусах выбежал в коридор, заливаясь горючими слезами и оглашая детдомовские стены совершенно неприличным детским ревом.

Тогда, в детстве, По просто увлекал и пугал, навевая сладкую жуть. И только годы спустя, пройдя через череду разочарований, Чиж понял, что «Лигейя» была написана про него. Вернее, про него и Женьку. Вот такие дела, если кому интересно.

От этого рассказа, как и от многих других рассказов По, попахивало некрофилией. И иногда (не так уж и редко, если говорить начистоту), в минуты сильной усталости или столь же сильного опьянения Чижу действительно приходила в голову мысль наведаться ночью на кладбище, прихватив с собой лопату.

Останавливали две вещи. Первая: так поступают только законченные психи, а он не псих. И вторая: он слишком хорошо знал, что увидит, вскрыв могилу. Жалкие тонкие косточки, едва прикрытые истлевшими лохмотьями; вместо любимого лица – голый череп с прилипшими космами свалявшихся, как войлок, волос и черными провалами на месте выбитых при падении на асфальт с пятого этажа зубов; страшные переломы, больше не замаскированные кожей и мышцами; плесень, сырость, тлен. Зрелище окончательной, необратимой смерти, и это уродливое зрелище могло заслонить, стереть и утащить за собой в небытие бережно хранимый памятью живой образ.

Вот чего он на самом деле боялся, а не какого-то там сумасшествия.

Но город продолжал наступать. С тех пор как Чиж наведывался сюда последний раз (а было это не больше двух недель назад), он уже продвинулся метров на сто, из чего следовало, что дни кладбища действительно сочтены.

И Чиж подумал: да вот же он, выход! Не надо кричать, не надо писать, не надо стрелять и биться головой о стену, пытаясь предотвратить неизбежное. А надо тихо, никого не беспокоя, выбрав безлунную ночь, приехать сюда и просто раскопать могилу. Если хватит времени, сил и везения, то все три. А если нет – только одну, Женькину. А родители простят. Родители всегда прощают своих детей, на то они и родители.

Да нет, конечно, зачем это – положить в шкаф? Это уже из какого-то скабрезного анекдота. Вернее, из частушки. Похабной. «А я свою милую из могилки вырою. Вырою, отмою, в…у, зарою»… Нет, ничего такого Чиж в виду не имел.

Чиж имел в виду совсем другое. Купить домик в деревне, а еще лучше – глухой, заброшенный лесной хутор. Положить ее у корней старой яблони, чтобы каждую весну могилу, как снегом, заметало бело-розовыми нежными лепестками. И тихо жить рядом, а по вечерам приходить под яблоню, садиться в изножье и, наблюдая за неторопливой сменой времен года, вести долгие молчаливые разговоры обо всем и ни о чем…

Какой-нибудь маргинал, бегающий от жены к похожей на нее, как две капли воды, такой же крикливой, тупой и жирной соседке, с полным сознанием своей правоты назвал бы Чижа извращенцем. Тогда бы Чиж убил его на месте, и все было бы так, что хуже некуда. Но маргинал был в полной безопасности, поскольку Чиж своих воззрений не афишировал. С его точки зрения, извращенцем был этот самый гипотетический маргинал. Извращенцем он был относительно безобидным, а потому заслуживал помилования: пусть себе живет, все равно от него никому ни жарко, ни холодно.