Слепой. Один в темноте

– Правильно, – снова одобрительно кивнул Дмитрий Иванович. – А вдруг ему все-таки нужны не деньги, а ваша голова? Ловушка настолько очевидная, что в нее легко угодить. Человек думает: глупости, не может же он всерьез рассчитывать поймать меня на голый крючок! Хотел бы обмануть, придумал бы что-нибудь поумнее, а то – «приходи один»… Значит, спекся и действительно хочет обсудить условия почетной капитуляции. А он вместо капитуляции – пулю из кустов…

На столе придушенно заверещал телефон.

– Это меня, – поспешно предупредил Кривошеин и взял трубку. – Да, Сережа. Да, я. Как ты говоришь? Так… Так. Ага. Спасибо. С меня пиво. Как я и говорил, – снова обратился он к Вронскому, кладя трубку. – Сообщение отправлено из развлекательного центра, где имеется бесплатный беспроводной доступ к сети Интернет. В это время там наверняка было полно народу, все молодые, и добрая треть – с включенными ноутбуками. Интернет – тоже мания, особенно если за него не надо платить. Двадцать первый век, будь он неладен! Словом, этот след никуда не ведет. Остается только кладбище.

– В конечном итоге всегда остается только оно, – мрачновато пошутил Вронский.

– В моем возрасте уже грешно бояться смерти, – задумчиво, слегка нараспев, явно кого-то цитируя, произнес Дмитрий Иванович. – Она прорастает в тебе ветвистым деревом, дающим благодатную тень…

– Это еще что? – удивился Вронский.

Смысл высказывания был ему понятен, но решительно чужд. Ничего такого, ветвистого, в нем не прорастало, и он находил абсурдным утверждение, будто тень смерти может быть благодатной – если, конечно, оно не исходило из уст человека, доедаемого раком.

– Это, – отвечая на вопрос, все так же задумчиво, прямо-таки меланхолично, сообщил Кривошеин, – высказывание одного немецкого военного…

– А, – сказал Вронский, – тогда понятно. Фразочка явно из дневника, люди так не говорят, такое можно только написать – бумага все стерпит. Дневник, конечно, фронтовой, и написано это не в начале войны, а ближе к концу, когда уже стало ясно, к чему все идет. Немецкий военный… Военный преступник!

– Можно сказать и так, – покладисто согласился Кривошеин. – Все мы немножко лошади, как сказал поэт.

– Иди работай, лошадь, – проворчал Вронский. – Труд превратил обезьяну в человека, слыхал? Так, может, и тебе повезет на старости лет.

– Это вряд ли, – вздохнул Дмитрий Иванович. – Кони от работы ни в кого не превращаются, а просто дохнут.

– В твоем возрасте уже грешно бояться смерти, – напомнил Александр Леонидович.

Поскольку шутка исходила от хозяина, Кривошеину полагалось хотя бы вежливо улыбнуться. Но он не улыбнулся, а просто сказал: «Да», – и вышел из кабинета.

Глава 13

Женщина была грузная и передвигалась с заметным трудом, при ходьбе переваливаясь с боку на бок, как утка. На ней было чистенькое, хотя и основательно заношенное, бордовое платье с белым отложным воротничком, сколотым на груди потертой брошью с крупным искусственным камнем – вернее, с ограненным куском красного стекла, имитирующим рубин. Редкие седые волосы были старательно уложены, а обрюзгшее лицо покрывал такой слой пудры и тонального крема, словно над ним хорошенько потрудились сотрудники морга, пытавшиеся перед выдачей тела родным замазать трупные пятна. Звали ее Галиной Ивановной; ей было уже хорошо за шестьдесят, и она до сих пор работала учительницей младших классов в той самой московской школе, которую когда-то не удалось окончить внуку профессора Академии Генштаба генерал-лейтенанта Торопова.

Порывшись на одной из полок древней полированной стенки, она достала оттуда плоскую папку из обтянутого дешевым коленкором картона. Папка была красная, и на ней потускневшей, а кое-где и стершейся позолотой было вытеснено: «Учительница первая моя. Выпуск 1991 года».

Насколько успел заметить Глеб Сиверов, похожих папок на полке была тьма-тьмущая, и то, с какой уверенностью и как быстро старая учительница отыскала нужную, о многом говорило.

Его предположение подтвердилось, когда Галина Ивановна открыла папку и сразу, не вглядываясь, указала пальцем на бледное пятнышко лица на черно-белой групповой фотографии:

– Вот. Это Валера Торопов, прошу любить и жаловать.

Глеб не стал спрашивать: «А вы уверены?», чтобы не обидеть пожилого человека. Кроме того, справа от групповой фотографии имелся набор индивидуальных снимков, более крупных и отчетливых, а главное, снабженных подписями. Поэтому он просто благодарно кивнул, отодвинул чашку с недопитым чаем и розетку с настоящим земляничным вареньем и с приличествующей случаю осторожностью, как некий бесценный дар, принял из рук старой учительницы открытую папку.

Первым делом он сличил мальчишескую физиономию, на которую указала Галина Ивановна, со снимком, под которым каллиграфическим почерком было выведено: «Торопов Валерий». Ошибки не произошло, на обеих фотографиях было одно и то же лицо – худое, лопоухое, белобрысое, закаменевшее от нечеловеческих усилий, прилагаемых к тому, чтобы не моргнуть в тот самый момент, когда сработает затвор фотоаппарата.