След в след

— Очень тревожный процесс,— сказал он, передавая мне ее.

Вручив дела, Александр Дмитриевич проводил меня в соседнюю комнату, где я мог без помех знакомиться с ними. Полных десять дней ушло у меня на изучение документов и на выписки. Все это время я приходил на Лубянку, как и было договорено, к одиннадцати и просиживал в своей комнате до шести часов вечера. Еще два дня Петров держал выписки у себя, проверяя, нет ли в них сведений, и по сию пору являющихся секретными, а на третий тетрадь была мне возвращена. Я получил «добро» и готов был начать писать.

Работа не представлялась мне особенно трудной. Мало того что в моем распоряжении находился огромный, интереснейший и никем не разработанный материал, которым я буквально горел,— я еще имел и четкие указания о том, что и как я должен писать. Однако все оказалось не так просто. Неделю я, ежедневно подгоняемый звонками Елистратова, не вставая, просидел за письменным столом, а работа и с места не сдвинулась. Не было героя. Не было того, ради кого я собирал весь материал, ради кого писался очерк. Того, кто должен был стать образцом для миллионов советских людей. Я прекрасно понимал, что секретный сотрудник, солдат невидимого фронта, в силу специфики своей работы не может вот так, запросто, как токарь, инженер или артист, предстать перед читателями «Известий». Какой же он тогда, к черту, секретный сотрудник? И в то же время я не видел, как можно написать очерк без него. Все, что я делал, было неубедительно, абстрактный сотрудник, который выходил из-под моего пера, ни у кого не мог вызвать ни преклонения, ни даже просто доверия. Я и сам не верил в него. Промучившись десять дней, я пошел к Елистратову. Он сразу же принял меня. Входя в кабинет, я слышал, как он говорил кому-то по телефону: «Через минуту он будет». Первым его вопросом было:

— Ну, что, наконец-то принес? — Впервые он говорил со мной на «ты».— Там,— он указал пальцем наверх,— уже торопили, спрашивали, не надо ли тебе дать в помощь журналистов поопытнее. С трудом отбился. Ну, давай что принес.

В ответ я начал объяснять Николаю Ивановичу, что работа еще не закончена, что у меня проблемы, с которыми я не знаю, что делать; две-три фразы он слушал меня спокойно, все так же весело улыбаясь, он настолько был уверен, что я принес уже готовый очерк, что даже не смог сразу перестроиться. Когда же Елистратов понял, что у меня ничего нет, разговор принял неприятный, а по временам и очень резкий характер. Он кричал, что это саботаж, что я «завалил» важнейшее задание, что мне не место в «Известиях». В конце концов я все же сказал ему, что для очерка мне необходим живой, настоящий, с плотью и кровью секретный сотрудник и что я хочу со всем возможным реализмом описать, как он работает, как он служит Родине.

— Что же, вы хотите, чтобы они ради вас рассекретили одного из своих работников?

— Да! — с жаром воскликнул я. Мне показалось, что теперь он понял меня. Но увы!

— Это бред, молодой человек,— продолжил он холодно.— Завтра я доложу о вашем деле главному, и он решит, что с вами делать. Вы свободны.

Дня через три Елистратов зашел к отцу. Весь вечер он был очень весел шутил, подмигивал мне, но о деле не сказал ни слова и, только надев пальто, вдруг попросил проводить его. Мы вышли на улицу. Был конец марта, но снег еще везде держался, лужи, растопленные дневной оттепелью, затянулись ледком и хрустели под ногами. Мы молча прошли по бульвару от Кировской мимо Чистых Прудов, мимо Казарменного переулка, повернули к Солянке, и тут, уже подходя к дому, Николай Иванович сказал:

— А знаете, Сережа, главный вас поддержал. Он уже сам звонил на Лубянку. Там сначала, конечно, на дыбы: виданное ли дело — рассекречивать сотрудников. Тогда он — в ЦК. Там все поняли правильно и — за. Он снова на Лубянку. Они — ни в какую. Тогда — прямо Лаврентию Павловичу, и тог, представьте, немедля санкционировал. Так что все, Сереженька, как в сказке. Поздравляю тебя. Завтра же опять пойдешь к Петрову, он уже все знает и даст тебе героя для очерка.

Утром мы созвонились с Петровым, и к десяти я был у него.

— Пишите исходные данные,— сказал он,— Кострюков Константин. Фронтовик, преподавал математику в школе. Расследование, которое мы начали благодаря его помощи, еще не окончено, но уже сейчас можно сказать, что дело одно из крупнейших: здесь и предательство Родины, и шпионаж, и антисоветская агитация.

Когда я услышал фамилию Кострюкова, мне и в голову не пришло, что это мой однополчанин Костя Кострюков, слишком невероятным было совпадение. Но, как ни странно, дописывая очерк, рисуя портрет своего героя, я иногда невольно, а подчас и намеренно использовал многие черты моего фронтового товарища, может быть, поэтому его облик получился таким живым.