След хищника

– Мне было все равно. Я просто глотала их... все лучше, чем бодрствовать.

Повисло молчание. Затем Пучинелли сказал:

– Вы слышали что-нибудь, что могло бы помочь нам обнаружить, где вас держали?

– Слышала? – Она рассеянно посмотрела на него. – Только музыку.

– Какую?

– Ох... записи. Запись, все время одну и ту же.

– Что это была за музыка?

– Верди. Оркестровые произведения, без голоса. Три четверти пленки – Верди, затем поп-музыка. И тоже без пения.

– Вы можете записать все музыкальные фрагменты по порядку?

Она слегка удивленно посмотрела на него, но ответила:

– Да, наверное. Я знаю все названия.

– Если вы сделаете это сегодня, я пришлю человека за списком.

– Хорошо.

– Вам что-нибудь еще приходит в голову?

Она тупо уставилась в пол. Тонкое ее лицо было полно усталости сейчас, после освобождения, мыслительные усилия были для нее еще слишком утомительны. Затем она сказала:

– Раза четыре мне велели зачитать вслух несколько предложений, причем каждый раз говорили, чтобы я упомянула что-нибудь из моего детства, о чем мог бы знать только мой отец, чтобы он поверил, что я еще... что со мной все хорошо.

Пучинелли кивнул.

– Вы читали из ежедневных газет.

Она покачала головой.

– Это были не газеты. Просто предложения, напечатанные на обыкновенной бумаге.

– Эти бумажки оставались у вас?

– Нет... они приказывали мне передавать их после прочтения сквозь то отверстие. – Она помолчала. – Они выключали музыку только тогда, когда записывали меня.

– Вы видели микрофон?

– Нет... но я четко слышала сквозь палатку, как они разговаривают, потому я думаю, что они записывали меня снаружи.

– Вы могли бы припомнить их голоса?

Она невольно вздрогнула.

– Два – да. Они больше всего говорили. Но были и другие. Тот, что делал записи... я узнаю его. Голос был такой... холодный. Второй был такой отвратительный... казалось, он наслаждается этим... но хуже всего он был в самом начале... или я привыкла, и мне стало все равно. Затем был один, который все время извинялся... «Прошу прощения, синьорина», – говорил он, когда приносил еду. А один просто ворчал... Никто из них не отвечал, когда я говорила.

– Синьорина, – сказал Пучинелли, – если мы прокрутим вам одну из тех записей, что получил ваш отец, вы скажете нам, если узнаете голос?

– О... – Она сглотнула. – Да, конечно.

У него с собой был маленький магнитофон и копии записей. Она опасливо смотрела, как он вставляет кассету и нажимает на кнопку. Ченчи крепко взял ее за руку, словно мог защитить ее от того, что ей предстояло услышать.

– Ченчи, – послышался ЕГО голос, – ваша дочь Алисия у нас. Мы вернем ее после того, как вы заплатите пятнадцать миллиардов лир. Послушайте голос своей дочери.

Щелчок. Затем голос Алисии. Потом снова ОН:

– Поверьте ей. Мы ее убьем, если вы не заплатите. Не тяните. С карабинерами не связывайтесь, иначе вашу дочь изобьют. Мы будем бить ее за каждый день опоздания, а также...

Пучинелли решительно нажал кнопку, резко и безжалостно отсекая самые страшные, мерзкие угрозы. Алисию и так трясло, она едва могла говорить. Она коротко и выразительно кивала.

– Вы можете поклясться?

– Д-да...

Пучинелли методично убрал магнитофон.

– На всех записях один и тот же мужской голос. Мы провели экспертизу голоса, чтобы быть уверенными.

У Алисии пересохло во рту, она с трудом сглотнула слюну.

– Они меня не били. Даже не угрожали. Они ничего подобного не говорили.

Пучинелли кивнул.

– Угрозы были для вашего отца.

– Папа, – с напряженным волнением сказала она, – ты же не заплатил столько? Это же все... ты же не мог...

Он ободряюще покачал головой.

– Нет-нет, ничего подобного. Не волнуйся... успокойся...

– Простите, – сказал я по-английски. Все удивленно повернулись ко мне – словно вдруг обои заговорили.

– Синьорина, – спросил я, – вас ни разу не перевозили с места на место? Особенно четыре-пять дней назад?

Она покачала головой.

– Нет.

Однако ее уверенность поколебалась, и, нахмурившись, она сказала:

– Я все время была в палатке. Но...

– Что «но»?

– Последние несколько дней чувствовался запах свежего хлеба, как в пекарне, и свет был вроде бы ярче... Но я подумала, что они, наверное, отодвинули занавески... хотя я вообще-то мало о чем думала. В смысле, я так много спала... так было лучше...

– Свет, – спросил я, – был дневной?

Она кивнула.

– В палатке было довольно темно, но мои глаза к этому так привыкли... они ни разу не включали свет. Думаю, ночью там было темно, но я ночами всегда спала.

– А вы не думаете, что вы могли спать и когда, положим, они переносили палатку из комнаты в комнату и снова ее устанавливали?

Она снова нахмурилась.

– Не так давно был день, когда я вообще едва проснулась. Было уже темно, и я чувствовала себя плохо... как вчера, когда я пришла в себя: и, Господи, – горячо воскликнула она, – как же я рада быть здесь, так отчаянно благодарна... Даже слов не нахожу. – Она уткнулась отцу в плечо, а он погладил ее по волосам, и глаза у него покраснели.

Пучинелли встал, официально попрощался с отцом и дочерью и вышел вместе со мной и стенографистом.