След "черной вдовы"

Игорь Борисович, честно глядя прокурору в глаза, ответил, что сам, никому не передоверяя, отвозил ее из института Склифосовского домой, в Хамовники, где та собрала некоторые свои самые необходимые- вещи и попросила доставить ее на Ленинградский вокзал. Она собиралась уехать в Петербург, к своей тетушке. Показания она дала, и Нехорошев не посчитал нужным ее задерживать, тем более что она была все-таки ранена. Она и номер своего мобильного телефона ему оставила, и адрес тетушки, и обещала позвонить и сообщить, как добралась. А поскольку до ее поезда оставалось больше трех часов, смысла ожидать, чтобы лично по-

садить ее в купе, Нехорошее не видел и простился, вернувшись к неотложным делам. Но в Питере ее номер телефона не отвечает. Так что на сей счет пока ничего не известно.

Пристальный и изучающий взгляд прокурора подсказал Нехорошеву, что тот сильно сомневается в его объяснениях, а это — плохой признак. Но почему? Игорю Борисовичу ничего не оставалось, как поклясться всеми святыми и даже собственным здоровьем, что сказанное им — абсолютная правда. Его взгляд излучал саму искренность, а на сердце… скребли кошки. Но он подавил в себе вспыхнувшее волнение и на следующий вопрос, почему же она так стремительно сбежала из Москвы, уже спокойно ответил прокурору, что девушка, по ее словам, очень боялась мести со стороны убийц ее друга, а прокуратура не имела возможности обеспечить ее безопасность.

И добавил, в качестве «убойного» уже аргумента, что вот ему не без труда удалось поставить вооруженного охранника у палаты с водителем, который до сих пор не пришел в себя. Так ее несколько дней подержали и сняли по той причине, что на жизнь пациента никто не покушался, да и кому он нужен — беспамятный, а лишних людей, чтоб они просиживали без дела сутками в клинике, у них, то есть у милиции, нет.

— Да-да, к сожалению, это так… — И прокурор огорченно покачал головой. — Ну не будем торопиться с выводами, не будем. И вообще, я думаю, тебе не стоит торопиться… Но девицу эту ты мне все равно отыщи —- кровь из носа!

На том, собственно, разговор и закончился. И Нехорошее подумал, выходя из кабинета прокурора, что Прохор Григорьевич, похоже, и сам махнул рукой на это дело, видя его заведомую бесперспективность. Или же его кто-то из очень влиятельных людей попросту подтолкнул именно к такому решению? Но тогда зачем им Светлана Волкова? К ней-то какие у них вопросы?

Или, значит, ей все-таки известно гораздо больше того, о чем она рассказывала ему ночами, в перерывах между их продолжительными и совершенно сумасшедшими сексуальными истязаниями в Мичуринце, на даче у бывшего его однокашника Вальки Коптелкина, с которым Игорь и встречался-то, может, раз в году, хотя и созванивались. Валька — добрая душа, юрист крупной торговой фирмы, по первому же его звонку предложил «укрытие» в своем летнем домике в Мичуринце, куда сам практически не приезжал из-за вечной гонки и нервотрепки на фирме.

По-другому назвать то, что происходило всю последнюю неделю между ним и Светкой, Игорь и не мог бы. Он и сам был изумлен до крайности, когда вдруг сообразил, что они, оказывается, необычайно подходят друг другу, именно в физиологическом плане.

Она — холеная и необычайно выносливая физически, «атласная кобылица», как называл подобных женщин испанский поэт Гарсия Лорка, влюбленная в самое себя и давно избавившаяся от всяких комплексов и слова «нельзя» в своем лексиконе, — требовала только одного: чтобы он соответствовал ее желаниям и фантазиям. Причем постоянно. Она говорила, что в экстазе полностью отключается от любых болевых ощущений. И очень огорчалась, что ему надо на рассвете отъезжать на службу, оставляя ее в дачном одиночестве.

И он — тщедушный и сутулый, совсем не похожий на кумира своей юности Жан-Поля Бельмондо, невероятно, почти суеверно, стесняющийся броских, ярких женщин, к которым всегда испытывал необъяснимо сладкое влечение. Но при этом вечно неудовлетворенный, ввиду того что у его сухой, как щепка, и такой же колючей жены предметом единственной заботы был не он, тщедушный муж, а собственный салон красоты «Идеал». А теперь он оказался как бы между двух огней. Даже трех — дом, служба и летний домик в Мичуринце, из коих первых два безвозвратно меркли в его глазах, зато третий полыхал факелом и не обещал, а предлагал, дарил невиданное им доселе и прямо-таки невозможное наслаждение.