Слабак

Громкие и бурные обеденные ритуалы прошлых лет сменились осторожной, уважительной тишиной. Дэнни копался в овощной куче на своей тарелке, очевидно, выискивая самородок настоящего вкуса, зарытый где-то «на илистом дне». Я толкал непримечательную массу по своей тарелке взад-вперёд, стараясь есть как можно меньше. В новой духовной среде отец не замечал этого и, казалось, теперь уже не заботился о том, как мало я ем. Единственным звуком в столовой было звяканье приборов о тарелки.

Это была торжественная, почти траурная трапеза, пока Аднан не заговорил.

– В нашей религии архетипы связаны: мудрец, факир, царь. Это суфии, но не сам суфизм. Суфизм есть то, что нас связывает. Мы – поэты, учёные, торговцы. Суфий, который становится миллионером, как ваш отец, в первую очередь не миллионер. Он прежде всего суфий.

Я повернулся, чтобы посмотреть на отца. Тот ухмылялся, довольный новым званием.

– Ты можешь считать своего отца богатым человеком, – обратился вдруг Аднан ко мне. – Общество может видеть в нём миллионера, но для меня он суфий.

Я смотрел на отца, радующегося похвале Аднана, и пытался сдержать изумление по поводу произошедшей в нём перемены. Обычная ухмылка отца растаяла, превратившись в благоговейную лужу. Как бы мне ни хотелось в это верить, я скептически относился к тому, что столь большая перемена может произойти так внезапно.

– Значит, для суфиев суфизм всегда стоит на первом месте? – задала вопрос мама, с горящими, жаждущими знания глазами.

– Для нас деньги и мистицизм неразделимы, – отозвался он с умным видом.

Мама кивнула так, как будто поняла его. Хотя я про себя и удивился: не кажется ли ей, что переплетение богатства и духовности трудно принять? Она всегда сердилась на нас, когда мы хотели купить что-нибудь в воскресенье, независимо от того, работали магазины или нет. «Ну неужели нельзя хотя бы один из семи дней сделать некоммерческим?» – умоляла она.

– А что насчёт Иисуса, выгнавшего меновщиков из храма? Разве ваши духовные лидеры не сделали бы то же самое, что сделал Иисус? – наконец вмешался я в разговор.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Аднан.

– В Новом Завете говорится, что Иисус выгнал торговцев из храма. Им не место там, где поклоняются его религии. Так сказано в Евангелии от Матфея. Иисус утверждал, что торговцы осквернили его веру. Но вы утверждаете, что они такие же святые, как и вы. Поэтому мне кажется, что должно быть верно либо первое, либо второе. Одно исключает другое. Нельзя презирать торговцев и ростовщиков в одной религии и принимать в другой. Все религии разделяют веру в то, что Божью любовь нельзя купить. Значит, кто-то неправ. Если только ты не приспосабливаешься под них, чтобы принять их деньги и гостеприимство, а затем отвергнуть их.

– Но Аднан этого не говорил, Джон, – заступился за своего гостя папа.

– Я знаю, что не говорил, но именно это имел в виду, – парировал я. – Он будет брать от тебя то, что хочет. И даже называть тебя святым, пока живёт в твоём доме. Считал бы он тебя таким же святым, если бы не пользовался благами твоего гостеприимства?

Я чувствовал, как желчь поднимается в моей груди и обжигает горло, словно отрыжка. Пришлось даже закрыть глаза, чтобы отгородиться от Аднана. Я представил себе христоподобного праведника: длиннобородого мужчину в рясе, переворачивающего столы торговцев и рассыпающего серебряные монеты по полу. Я чувствовал себя его соратником по крестовому походу – его служителем, пререкающимся со злодеями и спихивающим их с лестницы храма. Мне нравилось воображать себя библейской фигурой хотя бы для того, чтобы компенсировать свои прегрешения против Дафни. Возможно, именно моё плохое обращение с ней привело к тому, что я стал непочтительно вести себя в собственном доме.

– Осторожно, – предупредил папа, глядя на меня. – Ведь Аднан наш гость.

– Я знаю, что он наш гость, но это не значит, что я должен соглашаться со всем, что он говорит, не так ли? – снова начал пререкаться я. – Его слова звучат как краснобайство. Я знаю, как бы ты это назвал, если бы мы были наедине. И почему он более прав, чем раввин или священник? Потому что он из Индии? Раввин хотя бы представляет наши родовые духовные традиции!

– Суфизм – древняя религия, Джонатан. Мы не проводим тех различий, которые проводите вы. Для нас это не важно.

Старые деревянные стулья родителей заскрипели. Они посмотрели друг на друга, и каждый взглянул на меня со смутным беспокойством, как будто я подхватил очень заразную болезнь. Папа погладил бороду – сдерживающий жест, которого я раньше не видел.

– Пусть он задаст свой вопрос ещё раз, Арнольд, – предложил Аднан.

– Да не берите в голову. Я не хочу больше ничего говорить. Продолжайте лучше вы. Всё неважно. Представьте, что меня здесь нет. Или что я не проронил ни слова, – подытожил я.