Слабак

– Подожди, – перебил Пэт. – О чём вообще речь? Хотела, чтобы рассказал то, о чём не хочешь говорить? Тогда ты правильно сделал, что отморозился. Выше нос, приятель. Всё не так уж и сложно. Ты не обязан всё выкладывать только потому, что кто-то просит.

– Я не хочу говорить об этом даже со своими друзьями, – буркнул я в ответ.

У меня вдруг возникло сильное желание уйти. За исключением худших моментов с Дафни, я редко думал о папином решении познакомить меня с Ингрид и Натали. Но в тех редких случаях, когда я вспоминал эти моменты, они больше не казались мне беззаботным приключением, потеряли способность возбуждать и отвлекать от мучительных моментов.

Повзрослев, я вспоминал об этом со стыдом. Стыдом, требовавшим вмешательства моего отца, чтобы тот направил меня на поиски любви, а не позволил столкнуться с этим чувством, как любому другому подростку. Стыд говорил, что отец не считал, что я способен найти любовь самостоятельно. Ну, по крайней мере, ту её версию, что он хотел для меня.

Поэтому я предпочёл сбежать, а не делиться подобной информацией.

– Не уходи, Джон. Мы же твои друзья. Ты не обязан рассказывать нам то, что не хочешь. Прости. Поверь, я не пытался читать тебе нотации. Просто Дафни обратилась ко мне – вот и захотелось узнать, как ты видишь эту историю. Но нам не нужно знать ничего, что ты не хочешь рассказывать, – произнёс Билл, его голос дрогнул.

Он посмотрел на меня, чтобы продемонстрировать, что сказанные слова совершенно искренние.

Но каким бы ни был его тон, больше не хотелось слышать ни вопросов, ни рассуждений, ни извинений. И даже столь необходимое сочувствие не удержало бы меня там. Я резко поднялся и ушёл, оставил их вдвоём гадать, что же такое со мной произошло. Немедленное исчезновение было единственным, что могло спасти моё достоинство.

Когда я вернулся в свою комнату, Роджер, мой сосед, занимался за столом. Верхний свет был выключен, и его открытый учебник греческого языка освещался только маленькой лампой. Он переписывал какие-то слова в блокнот. Я дежурно кивнул, сразу как вошёл. Мы были просто наилюбезными друг с другом – те несколько раз, что находились в комнате вместе и оба не спали.

Я лёг на кровать, надеясь, что Роджер что-нибудь скажет или сделает. Но он так и остался неподвижно сидеть – лишь когда писал, его рука неспешно двигалась по бумаге. Он был тихим и старательным, держался в основном сам по себе. Роджер родом из Вирджинии, из небольшого городка в сельской местности, где его семья жила на протяжении последней сотни лет. Его родителей, в отличие от моих, не было рядом, чтобы помочь ему обустроиться. Мне иногда казалось, что он появился из ниоткуда.

В тот момент полное безразличие Роджера стало мне даже симпатично. Я сел за свой стол и посмотрел в окно. В кромешной темноте виднелся шпиль церкви Святой Анны, протыкавший небо. Затем я повернулся к ряду книг, расставленных вдоль окна, достав «Собрание стихотворений» Т. С. Элиота. Я открыл томик на «Любовной песне Дж. Альфреда Пруфрока» – моём любимом стихотворении Элиота – и прочитал про себя знакомые строки. Многие я уже знал наизусть: это стало первым стихотворением, которое я когда-либо читал с листа. Когда учитель в седьмом классе на уроке английского языка в Академии Адамса спросил, в каком стиле написано стихотворение, я неожиданно поднял руку и дал бессвязный ответ о неурядице и сожалении. Учитель слушал меня с таким неподдельным интересом, к какому я не привык. Когда я закончил, поблагодарил меня – так, что показалось, будто до этого момента меня никогда ни за что не благодарили. Перечитав стихотворение, я вспомнил, какое сильное впечатление оно на меня произвело в первый раз. В те времена, когда сама мысль о том, чтобы «приготовить своё лицо к встрече с другими лицами» казалась ещё в новинку. Задолго до того, как это стало моей второй натурой.

– Ты уже ел, Роджер? – спросил я.

Роджер закрыл учебник и повернулся на стуле, чтобы посмотреть на меня, удивлённый тем, что я нарушил наше обычное молчание. Он явно не привык к тому, что можно разговаривать друг с другом. Естественная тишина придавала ему достоинства, а его нейтралитет и отсутствие любопытства казались особым благословением.

Я предложил пойти в столовую, и он, не говоря ни слова, выключил лампу, быстро достал из шкафа свой охотничий плащ и стал терпеливо ожидать меня, стоя у двери.

Мы вместе шли по тёмному кампусу. Фонари вдоль кирпичных дорожек освещали нам путь. А над головами шелестели гигантские дубы. Когда мы подошли к зданию, голоса сотни детей, смеющихся и разговаривающих, слились в низкий рокот, как будто вызвали лавину на самом верху. Грохот, ещё не переросший в рёв.