Сквозь толщу лет

Как видим, даже сухая терминология биологов отмечена дыханием живой истории науки. Подобно топонимике, показавшей, что в названиях гор и урочищ, рек и городов живут отзвуки истории стран и народов, зоо- и фитонимика помогают подчас обнаруживать в названиях растений и животных либо их происхождение, либо их приметы и свойства, либо, как у Линнея, отзвуки гремевших когда-то дискуссий.

Существуют в этом языке натуралистов также и почетные, трудом приобретенные памятники-названия, которыми увековечены имена маршалов науки и ее рядовых, дело и смысл их жизни. Взять, к примеру, макробиотуса гуфеланди — вид из класса тардиграда (тихоходки). Тварюшка, напоминающая микроскопического паучка, высохнув, по виду ничем не отличается от песчинки или пылинки, в то же время сохраняя способность воскреснуть, ожить. Попав во влажную среду, мертвая песчинка вновь становится нормальной тихоходкой. Разве не настоящей находкой было присвоить этому существу имя Вильгельма Гуфеланда — женевского и берлинского врача, автора одного из первых капитальных трудов об искусстве предотвращения преждевременной старости? Сочинение его поначалу печаталось отдельными главами не более и не менее как в «Журналь дес Люксус унд дер Моден», издателем журнала был Юстин Бертут — придворный советник и владелец мастерской искусственных цветов. После 1786 года сочинение не раз выходило отдельной книгой, озаглавленной «Макробиотика, или Средство продлить человеческую жизнь». Конечно, медицина — одна из древнейших отраслей знания — со дня возникновения стремится к этой цели, отстаивает жизнь, ликвидируя причины, прямо или косвенно ее сокращающие, и все же Гуфеланд произнес новое слово.

«Не подлежит сомнению, — писал К. А. Тимирязев, — что с успехами предупредительной медицины и гигиены явится возможность значительно увеличить среднюю продолжительность жизни». И он же спрашивает: «Если бы были устранены все внешние причины, грозящие жизни, могла ли бы она быть продолжена на неопределенное время? Другими словами, являются ли старость и смерть необходимыми последствиями жизни? Многим это представляется лежащим вне сомнения. Но некоторые физиологи, как Мечников, думают, что сама старость только форма и результат болезни». Конечно, Илья Ильич Мечников, выполнив завет Бэкона, намного опередил свое время, когда во «Введении в научное изучение смерти» бесстрашно утверждал: «Привыкли считать смерть чем-то столь естественным и неизбежным, что с давних пор на нее смотрят как на свойство, присущее всякому организму. Однако когда биологи стали ближе изучать этот вопрос, они напрасно искали какого-нибудь доказательства этому мнению, принятому всеми за догмат». И вместе с тем для человека Мечников полагал возможным ставить задачей не предотвращение смерти, а только изменение состояния старости. Он считал: счастливый, насыщенный жизнью, свободный от болезней человек будет без страха смотреть в неотвратимое будущее.

Передовые люди века горячо поддержали ученого. «В настоящую минуту трудно даже подсчитать то сбережение духовных сил и представить себе то бодрое душевное настроение, которое должно наступить с реальным устранением дисгармоний нашей природы, — писал профессор Н. А. Умов по поводу мечниковских „Этюдов о природе человека“. — Осуществление мысли Мечникова сделать старость физиологической и развить инстинкт смерти соответствует изменению нашей природы, обильному последствиями для высших проявлений жизни человека».

«Счастливого пути вам, путешественники в третье тысячелетие!» — обращался к молодежи девяностолетний академик В. Обручев и призывал в своем завещании «…продлить жизнь человека в среднем до 150—200 лет, уничтожить заразные болезни, свести к минимуму незаразные, победить старость и усталость, научиться возвращать жизнь при несвоевременной, случайной смерти…».

И среди самых выдающихся деятелей современной медицины нередки убежденные последователи учения Мечникова. Профессор Льюис Томас ныне виднейший онколог США. Еще студентом он написал страстное стихотворение о недопустимости и неприемлемости смерти в больнице, созданной для излечения страждущих. Впоследствии он радикально изменил отношение к смерти. В одном из своих эссе, составивших сборник «Жизнь клетки», он написал: «Меня сначала удивила мысль, что умирание — в порядке вещей, но, в сущности, это не должно бы казаться удивительным. В конце концов, умирание — самая древняя и основная из биологических функций, и механизмы ее разработаны с той же заботой о благе организма, с тем же обилием генетической информации для всех фаз жизни, которые обнаруживаются во все критические моменты».