Сквозь толщу лет

Пережитки жестоких нравов гораздо более живучи и распространеннее, чем может на первый взгляд показаться, а география их не ограничена арктической зоной.

В петитной хронике газет капиталистических стран без конца сообщаются факты беспризорности одиноких стариков, да, строго говоря, даже и не стариков, а скорее пожилых. «Умирать — страшно, но продолжать такую жизнь еще страшнее», — написал в своей предсмертной записке один из таких обреченных, покончивший с собой. «Я безработный, нигде не берут меня на работу. Пособия на жизнь не хватает. Это — сплошное мучение», — таковы прощальные слова, записанные на магнитофонную ленту пятидесятишестилетним Антоном Фоглем из баварского городка Татинг перед тем, как он застрелился. Зима 76/77 года была в Великобритании суровее обычного, и здесь 80 тысяч стариков умерли, окоченев, у них не было средств на оплату отопления.

Списки жертв обездоленной старости бесконечны. Удивительно не это. Удивительно, что в свое время много шуму вызвало просочившееся в печать сообщение об английском госпитале, где возраст больных, пользующихся правом активного лечения, ограничен семьюдесятью годами. Больной старше семидесяти в этом госпитале никак не мог рассчитывать на то, что к нему будут применены средства реанимации.

Знаменитый французский натуралист Жан-Анри Фабр был убежден, что «вправе жить живое существо». Таков один из устоев его мировоззрения. В наши дни однофамилец великого натуралиста, публицист Фабр-Люс провозглашает: «Смерть изменилась… Нечего сохранять фетишизм жизни… Для девяностолетних врач должен стать акушером смерти».

Уже слышны возбужденные голоса современных ницшеанцев и ультрарационалистов: куда девать стариков? Что на них расходовать силы и средства? Немного раньше, немного позже — какая разница? А раз так…

Мнение реалистов

Если б можно было не касаться физиологической сути понятия «жизнь» как сложнейшего, многопланового, организованного (отсюда сам термин организм!) обмена веществ, то и сегодня основными чертами жизни следовало бы признать неповторимость индивидуумов и их смертность.

Лейбниц в «Теодицее» рассказал следующую историю, Однажды, будучи в обществе, философ заговорил о разнообразии живой природы и остроте человеческого ума. Не существует даже двух листков какого-нибудь растения — травы, кустика дерева, — которые были бы по всем признакам одинаковы. Многие слушатели не поверили философу, и, так как беседа текла в саду, усомнившиеся тут же принялись искать вещественные опровержения его слов, и, разумеется, безуспешно.

Разноликость живого открыта не Лейбницем. Во второй книге знаменитого сочинения «О природе вещей» Тит Лукреций говорит о том же.

Несравненно более наглядны и выразительны различия целых организмов. Есть виды, состоящие из миллионов и миллиардов живых существ, но среди них не найти двух полностью тождественных индивидуальностей. Родные братья, родные сестры, близнецы, а различия выявляются.

«Каждый средний индивидуум живого вещества, — писал академик В. И. Вернадский, — химически отличим как в своих химических соединениях, так, очевидно, и в своих химических элементах и имеет свои особые соединения» Еще нагляднее различия физические, психологические, интеллектуальные, темперамента, реактивности и т п. «Живая личность — пространство, охваченное жизнью», — относится наукой к категории бесконечных форм. Границ их многообразию нет.

«Каждый из нас, — пишет американский профессор Л. Томас, — создание уникальное». Дальше с сугубо американским акцентом уточняется: уникальность любого индивида подтверждают «присущие только ему специфические белковые соединения на поверхности клеток, опознаваемые по определенному рисунку кожи на подушечках пальцев и даже, возможно, по издаваемому запаху».

Смерть уничтожает живую уникальность.

«Зола от сгоревшего дуба — это не надгробная надпись, из которой я могу узнать, каким высоким или крупным был этот дуб; она не скажет мне о том, какие отары овец укрывались под ним тогда, когда он еще стоял не месте, или сколько людей пострадало тогда, когда он падал», — говорил Джон Донн в 1622 году.

Но до того, как дуб сгорел в очаге, он успел произвести на ветвях своей раскидистой кроны тысячи желудей, способных прорасти и разрастись в новые дубы. И будь это даже целая дубрава, в ней не найти двух совершенно одинаковых деревьев…

Однако никакое расширенное воспроизводство нетождественности и разнообразия не возмещает утрат, связанных с уходом из жизни уникальностей, ставших добычей смерти.

То — растения. А люди?

Невыносима беспомощность перед роком, который губит одного и наносит многим незаживающие до их кончины сердечные раны. Джон Донн, чьи слова обессмертил Э. Хемингуэй, поставив их эпиграфом к роману «По ком звонит колокол», обнажил душевную боль живых, расстающихся с ушедшим. Каждая смерть уносит частицу нашей собственной души, нашей собственной жизни.

Любая могила — напоминание: ты не в силах уберечь близких от горя, которое причинишь им…