Скучно без Сахарова

Вторая и третья главы — о ядерной и термоядерной энергии, ядерном архипелаге СССР и о многом другом: изделии и сверхизделии, мирном термояде, нравственных муках Ландау и Леонтовича, обрезании младенца в сверхсекретном ядерном центре в конце 1950 г. в разгар государственной антисемитской кампании и что из этого вышло. Затем — “от военной физики к мирной космологии”, превращение физика-ядерщика в правозащитника, А.Ф.Иоффе, П.Л.Капица, И.В.Курчатов, И.Е.Тамм, В.Л.Гинзбург, Ю.Б.Харитон, Я.Б.Зельдович и другие, а также американские ученые, из высоко идейных соображений передававшие советской разведке атомные секреты своей страны. Тема “разведка и физика” и в целом сопоставление атомных программ СССР и США существенно опираются на многочисленные личные беседы автора с участниками советского и американского атомных проектов, включая отца американской водородной бомбы Эдварда Теллера, “каннибала Теллера”, как его величала советская пропаганда. (Когда в самом начале перестройки приехавший в США российский физик сказал Теллеру, кто он есть на самом деле, тот очень развеселился: “Я немедленно расскажу это своим студентам”, — сказал он.) Особого внимания заслуживает остающаяся пока во многом загадочной история, как 7 января 1953 г. знаменитый американский физик Джон Уилер потерял сверхсекретный документ, касающийся конструкции водородной бомбы (с.227). Долгое время на Западе считали, что советская водородная бомба была скопирована с американской благодаря именно этой утечке. Однако американские архивные свидетельства, открывшиеся недавно, такой вариант исключают (как оказалось, Уилер вез в поезде два документа: содержательный доклад и сопроводительное письмо, а потерял только письмо). Об этом и многом другом узнает читатель из книги Горелика.

Есть в ней и небольшие неточности. На строительстве объектов ядерного архипелага использовались, насколько мне известно, только уголовники, считавшиеся “социально близкими”, так что вряд ли Курчатов мог там увидеть “кого-нибудь из своих знакомых “исчезнувших” в 37-м году” (с.144). В спасении моего отца, неразумно сказавшего в 1951 г. все, что он думает о Лысенко, комиссии, которая приехала на объект для проверки уровня политвоспитания руководящих кадров, принимал участие не только Сахаров, но и В.А.Цукерман, Е.И.Забабахин и Ю.Б.Харитон. Историческая неточность фразы “спасло его только заступничество Сахарова” (с.255) в том, что до успешного испытания водородной бомбы в 53-м Сахаров никаким особым авторитетом у властей не пользовался, а историческая правда о Сахарове в том, что, будучи кандидатом наук, ничем особо не защищенным, он пошел к начальству заступаться за политически неблагонадежного коллегу.

Знание эпохи необходимо для понимания Сахарова, в том числе его “аномального” чувства личной ответственности, “корни которой, разумеется, тянутся к семье, в которой он родился, и к “научной семье”, в которой он формировался, и, тем самым, к наследию русской интеллигенции” (с.276). “Чудом… в сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической интеллигенции” назвал Сахарова Александр Солженицын. Сказал — припечатал всех. Скучно возражать Солженицыну, но надо. Приятно, что Горелик берет на себя этот неблагодарный труд (с.425—431). Попытке “объяснить” Сахарова в основном посвящена последняя, четвертая, глава “Гуманитарный физик в обстоятельствах ядерного века”: Солженицын и Сахаров (в первом преобладает “идеология”, второй считает любую идеологию угрозой стране и миру и настаивает на универсальности соблюдения прав человека), “вина” Елены Боннэр, непонятые многими, а по-человечески так понятные голодовки во спасение близких (с.424), ахматовское “невнятное гудение” как постоянное состояние Сахарова, всегда размышлявшего о своем, о физике параллельно с видимым ходом событий, его ощущение собственной неэлитарности, интерес к проблеме, а не к спору о ней, “сахаровское простодушие” и “презумпция полной невиновности любого человека, с которым его сводила судьба, или презумпция порядочности”, “подчинение [своих действий] научной интуиции и интуиции моральной” (с.443). Весьма деликатному, “интимному и личному” (как говорил Андрей Дмитриевич) вопросу: “Верите ли вы в Бога?” — посвящен последний раздел “Смысл судьбы и смысл истории”.