Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы

Винникотт дает комментарий, что именно в этот момент девочка заболевает. Неконтролируемые крики шестнадцатилетней девчонки, повторяющие ее детский опыт, позволяют предположить, что с тем первоначальным негативным опытом так и не удалось справиться. Мальчик, одержимый веревкой, использовал ее, чтобы связать вещи, как будто это в буквальном смысле могло предотвратить его отделение от матери. На этом делает акцент Винникотт. Но наверняка, когда он завязывает веревку на шее сестры, мы переходим в царство безумия. Психоз угрожает, когда травма наступает слишком рано; психопатия наступает позже, после того как ребенок уже увидел что-то хорошее в своей жизни. Психоз проявляется как отрицание реальности; психопатия – как дикое навязчивое требование измениться, предъявленное реальности. Психотики говорят «конкретно», слова – это сами вещи; психопаты (например, истерики) соответствуют тому периоду детского развития, когда слова еще не передают символического значения, они используются буквально. Это тот возраст, когда ребенок способен понять существование реального или возможного сиблинга, который свергнет или уже сверг его самого с престола, как в случае мальчика с веревкой. Неужели мальчик с веревкой буквально воспринял насмешку, которую он услышал: «Он привязан к переднику своей матери веревкой», – а затем, погружаясь в безумие, он думает о том, чтобы «вздернуть на веревке свою сестру»?

Андре Грин утверждал, что нам нужно восстановить в правах безумие и не путать его с психозом, – именно здесь, в этом полном вытеснении другим, лежит источник реакции безумием. Для талленси различные западные психотические категории объединены в один термин, который переводится как безумие. Человек также может чувствовать безумие. В пьесе Шекспира «Укрощение строптивой» спектакль разыгрывают для опустившегося Слая. Когда он просыпается дворянином, он хочет вернуть свою прежнюю идентичность. Изменение, приведшее к тому, что ему надо быть кем-то другим, заставляет его чувствовать себя абсолютно сумасшедшим. Такое безумие отсутствует в наших изощренных категориях психозов – это безумие маленького ребенка, смещенного сиблингом.

Это момент безумия; момент, когда все воспринимается буквально и отсутствует понимание, где находится и кем является ребенок; ребенок, над которым смеются взрослые, исчезает в небытии; мы находимся в сфере полного непонимания и ложных идентичностей. Король Лир на грани безумия спрашивает: «Может кто-нибудь сказать мне, кто я?». «Тень Лира», – отвечает Шут. Пигля Винникотта была «тенью своего прежнего я». Быть безумным – значит быть вне того, что понимается как социальное. Талленси, проявляющие доброту к свергнутому ребенку, считают безумца и ребенка, не пережившего появление сиблинга, асоциальными. Мигрант потерял свое место в обществе, которое он покинул, и не имеет идентичности в том обществе, в которое он вступил. Асоциальный или антиобщественный человек не может воспринимать других в качестве других, которые нуждаются в уважении как таковом, и не воспринимает себя в качестве другого по отношению к другим.

Я завершаю пересказ наблюдений о сиблингах, которые я нашла в работах Винникотта, двумя последними случаями, подтверждающими картину сиблинговой травмы, которая может или не может быть разрешена. Первый случай – Джоан – иллюстрирует педиатрический комментарий Винникотта 1931 года; второй – маленькой девочки, которая называет себя Пиглей, описан в 1978 году.

Джоан до возраста двух лет пяти месяцев была единственным ребенком, а 13 месяцев назад родился ее брат. Джоан была в полном здравии до этого события. Затем она стала очень ревнивой, потеряла аппетит и, конечно, похудела. Когда в течение недели ее не заставляли есть, она практически ничего не ела и худела. Она такой и осталась, очень раздражительной, и ее мать не может отойти от нее, чтобы не вызвать приступ тревоги. Она ни с кем не разговаривает, а ночью просыпается с криком, до четырех раз за ночь. Фактический материал сна не очень ясен. Она сжимает и даже кусает ребенка и не позволяет ему играть с чем-либо. Она не позволяет никому говорить о ребенке, хмурится и в конечном итоге вмешивается [в разговор] (Winnicott, [1931], p. 4).