Скрытая жизнь братьев и сестер. Угрозы и травмы

Обычно дело обстоит сложнее. Кляйн в случае с Эрной, о котором я говорила, помогает своей пациентке отделить настоящую, добрую мать от приносящего мучения имаго ведьмы (которую я называю интроектом). Вместо того чтобы подчеркивать разделение на реальное (добрая мать) и фантастическое (ведьма), я хотела бы обратить внимание на то, что субъект, Гарольд или Эрна, должен увидеть, что, как это ни грустно для родителя, он (или она) не был тем человеком, который способен воспринять то, что было достойным любви в их ребенке. Это понимание почти противоположно опыту Сары, который заключался в том, что ее мать восприняла ее неправильно, считая ее счастливой, когда ей было плохо. Последнее было хорошо документировано и подробно описано – такой опыт ведет к формированию «дезорганизованной привязанности» у ребенка. Я подчеркиваю, что это влечет за собой (или может предварять) неспособность ребенка переживать себя с точки зрения другого или воспринимать другого объективно. Но остается еще один вопрос, который предстоит обсудить позже: почему мы верим злым фантазиям в той степени, что нам приходится защищать себя посредством «давайте притворимся», и почему мы отыгрываем эти фантазии, становясь мучителями, убийцами и т. д.?

Может быть, вещи «забираются внутрь», но не интернализируются в том смысле, в котором я это понимаю. Я называю это «интроектами». Сара (глава 3) была не только «не наполнена собой», ее голова была полна диких волков. Осужденный Гарольд всегда «гудел» от идей. Но, как и в случае с женщинами Дон Жуана, ни эти мысли, ни эти животные не связаны между собой. Мне кажется, что знаменитая «сообразительность» психопатического аспекта любой личности включает только интроекцию разрозненных единиц информации, часто энциклопедического характера, о которых невозможно думать или размышлять. Подобно донжуанскому списку из 903 женщин, эти единицы информации скорее дополняют друг друга, чем связаны между собой. Когда внешние объекты вбираются, будучи разрозненными и изолированными, как на полотнах Фрэнсиса Бэкона, который изображал несвязанных между собой людей и вещи, они становятся интроектами. Таким образом, интроекты не являются ни «внутренними объектами», ни объектами идентификаций.

Идентификация – со временем мне пришлось использовать этот зачастую неоднозначный, на мой взгляд, термин – не подразумевает такого вбирания объекта, в результате которого он мог бы стать частью субъекта. Субъект частично состоит из того, что он интернализовал, он затоплен всем тем, что интроецирует; но хотя он может прибегнуть к идентификации в той степени, в которой он может ее исследовать, интроецированное содержание не становится его частью, напротив, он становится этим содержанием. Движение – это выход в направлении другого. Позиция «Я могу идентифицировать себя с этим аргументом, но могу быть не согласен с ним» означает, что вы способны понять позицию другого с точки зрения его позиции. Очень важно чувствовать себя на месте другого. Но, конечно, можно и потеряться, находясь на месте другого. Идентификация – это техника обученного наблюдателя: выйти, чтобы стать другим, вобрать то, что нужно, чтобы смотреть и пытаться понять, затем вернуть «идентификацию» объекту, а наблюдателю пройти дезидентификацию. Наблюдение невозможно, если наблюдатель сохраняет идентификацию или застревает в ней. Это одна из причин, по которой терапевт как наблюдатель не может присвоить себе «мотив» пациента или попросить пациента идентифицировать себя с «мотивом» аналитика.

Однако люди все время застревают в идентификациях. До Фрейда утверждалось, что истеричные пациенты, как, например, девушка, страдающая анорексией, идентифицирует себя с другой девушкой, поражающей своей худобой. Фрейд уточнил, что это идентификация с желанием другой девушки: у первой девушки есть парень, а девушка с анорексией тоже хочет, чтоб у нее был парень, поэтому она решает выглядеть как счастливица. По словам Лимантани и Бренмана, и в случае вагинального мужчины, и в случае г-на Х основным способом существования в мире является идентификация с женщиной, от которой они требуют любви. Бренман уточняет, что такая идентификация с «целым человеком» используется для предотвращения распада и фрагментации, которая в противном случае произошла бы с г-ном X. Но здесь есть проблема, которую иллюстрирует случай г-на X: это проблема для г-на X и для нас, которая заключается в том, чтобы мысленно выйти за рамки наблюдаемых идентификаций. Дело не только в том, что любви, которую дарит ему жена или любовница, недостаточно, но и в том, что как бы обе женщины ни любили его, они всегда будут делать это неправильно. Он готов сокрушить их, чтобы добиться любви, потому что любовь никогда не бывает правильной. Бренман понимает, что проблема г-на X связана с его идентификацией с матерью, в то время как он сам является идеальным ребенком: он не может решить, кем ему быть, матерью или ребенком.