Скорлупы. Кубики

Бавыкина огрызается:

– Ничего! Отстань!

Любопытная Черных увязывается за Бавыкиной:

– Я же вижу… Что-то плохое, да? Тебя обидели?

– Меня изнасиловали! Поняла?! Теперь довольна?! – психует Бавыкина, брызжет слезами и стремглав несётся к своему дому. Черных зачарованно смотрит ей вслед и соображает, в какую сторону пойти, чтобы разнести новость про Бавыкину.

Поздняков некоторое время убирается в своей комнате. Потом, чувствуя потребность в общении, выходит во двор. Возле подъезда из взрослых мужиков только сосед с третьего этажа. Он в майке, синих с фиолетовыми пятнами растянутых штанах, шлёпанцах на босу ногу, и зовут его дядя Гена. Поздняков раз за разом угощается вонючей “Примой” и ведёт степенный мужской разговор.

– Я, дядь Ген, на следующий год “Ниву” думаю взять, подержанную, – сочиняет Поздняков. – По нашим колдобинам “Нива” – самое то…

Неожиданно для Позднякова на дороге появляется Бавыкина с матерью, женщиной лет сорока, в джинсовой юбке и вязаной кофте. Ещё издалека Бавыкина-старшая начинает заливисто поносить Позднякова:

– Вот ты где, мразь! – Она потрясает воздетой рукой, голос дребезжит от гнева: – Дрянь! Дрянь! Дрянь!

– Чё вы на меня орёте? – Поздняков презрительно осанится. – Вы на свою дочку лучше поорите!

– В тюрьме сгниёшь! Понял?! – рокочет старшая Бавыкина. – Дегенерат! Подонок!

– А мне что в армию пойти, что два года отсидеть! – со смехом сообщает на публику Поздняков, но дядя Гена почему-то не весел, он качает седой головой, цыкает, посылает тугим пальцем в кусты чадящий окурок.

– Сядешь, дрянь, за изнасилование на десять лет! – кричит напоследок старшая Бавыкина. – Помяни моё слово! – Мать и дочь разворачиваются и уходят.

Дядя Гена смотрит на Позднякова как на заразного, с удивлением и испугом.

– Если на “Ниву” скопил, – торопливо лопочет дядя Гена, прильнув к маленькому и круглому, словно баранка, поздняковскому уху, – то бегом бежи за этими двумя, в ножки падай, вдруг ещё получится договориться, чтобы они деньги взяли и заявление не писали. Иначе хана тебе. На десять лет, мож, и не посадят, а семёрик точно схлопочешь, с этим по закону строго…

– Дядь Ген, чё ты такое выдумал, – беспечно удивляется Поздняков, – какие на хер семь лет?! Чё ты бармалеек всяких слушаешь?! Семёрик?! Скажешь тоже… – Он хмыкает, на свином лице его расправляется недоверчивая улыбка, но сосущая червивая жуть уже понемногу гложет оробевшее сердце Позднякова, августовский вечер студён, и малиновые небеса рдеют грозным карающим багрянцем.

Овод