Скорлупы. Кубики

Декабрь двухтысячного стоял нахохлившись в посольской зяблой очереди. Как прибитая гадюка, очередь судорожно, полукольцами, извивалась. Холод пронизывал насквозь, словно и не земля была под асфальтом немецкого дворика, а вечная мерзлота. Очередь надышала вокруг себя облака унылейших вздохов, целые туманы горечи. Ходили по рукам потрёпанные листы А4, баллада пронумерованных фамилий: Желтицкий-Братицкий, Мурашко-Горошко, Бронштейн-Вайнштейн, – больше сотни людских наименований. Кого-то обманом протащили в список, тётки у входа склочно восстанавливали правду. Долетали скрипучие вопли, будто возмущались пружины старого ржавого матраса. За порядком надзирал мент с казёнными, щёточкой, усиками – такие, должно быть, выдают служивым вместе с табельным “макаровым”. Усмирял конфликт грозным: “Просто усех щас выгоню!” В сером плоском небе надсадно драли глотки вороны – как перед расстрелом.

Я приехал за визой в Киев самым ранним поездом, был у посольства к семи утра, но всё равно оказался в середине баллады. От мороза общественная шариковая ручка рвала бумагу, точно коготь. Записался. Долгие часы ожидания скрашивал плеер с контртенорами да парочка по соседству. Молодожёны: прыщавые, беспечные, дурашливые. Они о чём-то шептались, а после хихикали. Всегда одинаковые интервалы: шепоток – смех, шепоток – смех. А потом он плюнул ей в рот. А она молниеносно и метко плюнула в рот ему, когда он засмеялся своему удачливому снайперству. Плевались деликатно, но вскоре вошли в раж и харкали уже громко, как чахоточные, а я зло умилялся: надо же, какая семейная идиллия.

Не помню, кто надоумил. Для начала нужно просто выехать. Потом на месте продлить визу ещё на три месяца, поступив на учёбу. В сути, какой угодно вуз, лишь бы зацепиться. Там и зимой у немчуры вступительные экзамены, в январе – всё не как у нас. Но если уж поступил, то железно остался – легальная стратегия побега из постсоветского лимба. По крайней мере, так вещало на сверхкоротких харьковское сарафанное радио. И главное, на “искусство” язык не нужен, принимают без немецкого – это говорил друг Лёха, обучавшийся в Касселе на художника. Были и прочие убедительные примеры. Знакомый чьих-то знакомых поступил в консерваторию в Дрездене. Теперь учится и поёт в местной опере – правда, в хоре. Наш, из училища, скрипач со второго курса вырвался в Гамбург, теперь у них пиликает.

“А тебя там просто за фактуру возьмут!” – мне говорили. И я с благодарностью верил. Потому что обучаться в европах на певцов желает исключительно кунсткамера, цирк уродов, косые-хромые. И ведь не кого-то там, а меня лично принимали три года назад в харьковскую “консу”. Да, брали “за фактуру” – рост, стать, плечи. Только я в итоге предпочёл, как мне тогда казалось, более престижную режиссуру в местном “кульке”.

Вокальные данные у меня были скромными. Окрас голоса теноровый, а диапазон баритональный. Два года в училище я притворялся баритоном, но преподаватели знали, что я просто обманщик без верхних нот. И ладно бы ноты – не хватало банальной лужёной выносливости, я часто простужался, или же связки без убедительной причины отказывались мне служить: недоспал, выпил, и про пение можно забыть. Но из хорошего имелся тембр, за который неизменно хвалили. А ещё было длинное дыхание. Я мог спеть на одном выдохе фразу из арии Жермона: “Ты забыл край милый свой, / Бросил ты Прованс родной, / Где так много светлых дней, / Было в юности твоей”. И хоть подозревал я, что от перемены города или даже страны диапазон не прибавляется, всё ж надеялся на чудо – вдруг немецкий маэстро откроет какой-то особый секрет и мой камерный талант обретёт мощь.

По всем певческим меркам я давно уже числился в перестарках. В 27 лет сольные партии в театрах разучивают, а не начинают учёбу. Но тут вроде как речь шла про “зацепиться”. Впрочем, имелся и запасной аэродром. Та же самая кинорежиссура, где возраст не помеха, а скорее плюс. Для поступления наличествовала короткометражка, душераздирающий шок-артхаус по моему же сценарию, и пакет чёрно-белых постановочных фоток ню с натурщицей – всё то, с чем меня без лишних разговоров приняли в харьковский “кулёк” на платное. А если у нас проканало, то и немцу смерть.

И была третья, очень невнятная взлётно-посадочная полоса. В Москве пообещали опубликовать мои рассказы и повесть. Я сам туда приехал, в Москву, был в издательстве, своими ушами слышал – “издаём!”. Да только, замордованный харьковским литературным истеблишментом, я уже ничьим словам не верил. Москвичи собирались не просто сделать книгу по весне, а даже привезти на книжную ярмарку в Лейпциг – типа не просто издадим, а ещё и переведём, мол, есть связи. Но когда она ещё наступит, обещанная книжная весна…