Скорее счастлив, чем нет

У Женевьев дрожит нога и бегают руки. Вот поэтому я и хотел пойти один, но они с мамой не желали ничего слушать. Чтобы убить время, можно взять со столика какой-нибудь журнал про душевное здоровье, брошюру или анкету, но я уже знаю все, что надо.

В Летео отказывают клиентам, которые хотят забыть спойлеры к «Игре престолов» или несчастную любовь. Мы же не в кино. Здесь помогают стереть воспоминания, из-за которых люди начинают сами себе делать хуже. От разбитого сердца не умирают. Умирают, ну, например, от успешной попытки суицида.

Вон, скажем, сидит пожилой латиноамериканец и без остановки повторяет выигрышные номера лотереи, в которую проиграл. Его наверняка сразу завернут.

Я замечаю в зале пару знакомых лиц с групповой терапии, на которую меня гоняли, чтобы проверить, не лечатся ли мои раны временем.

Забавно: от этой терапии мне хотелось сдохнуть еще сильнее.

Женщина средних лет воет раненым зверем, качается на стуле и бьет кулаком в стену. К ней бросается медбрат и пытается ее успокоить. Я ее знаю – не по имени, конечно. Ей не дает покоя память о том, как ее пятилетняя дочь погналась за птичкой, выбежала на загруженную трассу… Ну да, вы уже догадались.

Я опускаю глаза и пытаюсь не слушать ее крики, но тут подходит второй медбрат со смирительной рубашкой, и я невольно поднимаю глаза и смотрю, как ее уносят в ту самую дверь, куда скоро войду и я. Интересно, сколько ей придется забыть, чтобы жить без смирительной рубашки (и, пожалуй, кляпа, чтобы заглушить крики)?

Все затихли. Смолкли разговоры. На кону стоят жизни людей.

Вон тот очень-очень пухлый парень – кажется, Мигель – сказал на групповой терапии, что сможет победить переедание, только если забудет детскую травму. На его футболке осталось от завтрака пятно кетчупа. Хочется подойти и обнять его. Надеюсь, Мигеля признают достаточно больным, сделают операцию, и он будет снова здоров – физически и духовно.

Я, как и он, пришел сюда потому, что больше не хочу быть тем, кто я есть. Я хочу быть так счастлив, что незваные тени плохих воспоминаний навсегда поблекнут.

Доктор Касл попросила меня составить список радостных вещей, на которые можно отвлекаться от нежелательных мыслей. На терапии я всегда натягивал улыбку, хотя разговаривал с ней о совсем невеселых вещах. Слишком уж она хорошая. И старается помочь.

Я беру Женевьев за руку, чтобы она не боялась, хотя вроде как логично наоборот. У нее на ногтях следы засохшей голубой и оранжевой краски.

– Что сейчас рисуешь? – спрашиваю я.

– Ничего интересного. Поиграла немножко с идеей, про которую тебе рассказывала. Ну, типа солнце не садится над океаном, а тонет. Не знаю только, что из этого сделать. – Понятия не имею, о чем она. Ожидаемо.

Женевьев накрывает ладонью мои пальцы: оказывается, я перебирал ими рукав футболки. Она изучила все мои привычки, а я даже толком ее не слушаю.

– Все будет хорошо, малыш. Все же будет хорошо?

Пустые слова. Ни один человек в мире не думает, что когда-нибудь заболеет раком. Никто, входя в банк, не ждет, что там начнется перестрелка.

– Если операцию запорют, это еще не самое страшное. Вдруг она вообще не поможет?

В списке возможных побочных эффектов – обширная потеря памяти, антероградная амнезия и прочая дрянь. Но голос на задворках моего сознания твердит, что лучше стать овощем, чем продолжать быть тем, кто я есть.

Женевьев оглядывает зал ожидания – слепяще-белые стены, психов и терпеливых сотрудников. Наверняка жалеет, что не может все это нарисовать. Увы, чтобы сегодня сопровождать меня, она подписала соглашение о неразглашении, и теперь ей нельзя никому рассказывать, что здесь происходит, а то сдерут дофигища долларов штрафа.

– Да вроде нечего бояться, – говорит она. – Мы же тысячу раз перечитали все брошюрки и видео про счастливых пациентов на целый сериал насмотрели. У всех потом все хорошо.

– Да, но нам же не покажут тех, кого потом всю жизнь с ложечки кормят. – Я изображаю улыбку. Надоело уже что-то из себя изображать. Какая ирония, если вспомнить, зачем я здесь. Но я хотя бы не буду знать, что всех обманываю. Сойдет.

Вдруг, взглянув мне за спину, Женевьев начинает плакать. Я оборачиваюсь. В дверях стоит доктор Касл. Ее глубоко посаженные глаза цвета морской волны почему-то всегда меня успокаивают, даже сейчас; а копна ее чуть растрепанных рыжих волос напоминает бушующее пламя. Я борюсь с подступающей паникой. Доктор, наверно, специально не подходит, чтобы дать мне время попрощаться с Женевьев – и, пожалуй, с самим собой.

Я подхватываю Женевьев за талию и кружу пару оборотов. Знаю, заработать головокружение прямо перед тем, как у тебя поковыряются в мозгу, – дурацкая идея. Я даже не успеваю ни о чем попросить – Женевьев берет меня за руку:

– Пойдем вместе.

С каждым шагом навстречу доктору Касл мне все сильнее кажется, что я шагаю на казнь. В каком-то смысле так и есть – надо казнить ту часть меня, без которой всем станет лучше. Паника куда-то исчезает.

– Я готов, – говорю я доктору без тени сомнения.