Скользящие в рай (сборник)

Жара, видимо, будет хуже, чем вчера. Проспав всего пару часов, я вскочил чуть свет, спеленутый мокрой насквозь простыней. Кажется, мне приснился кошмар. Во всяком случае, на кончиках волос повисли капли пота. Вместо холодной из крана течет тошнотворно теплая вода, которой можно освежить разве что только мертвецкую. Собственная кожа напоминает латекс. Будь у меня хоть немного честности, я бы вышел из дома нагишом. Не понимаю, как в такую жару Кристина может спать, укрывшись толстым верблюжьим одеялом. Впрочем, у баб все лживо.

Мы завтракаем на открытом (чуть не вырвалось – свежем – но нет!) воздухе, сидя за маленьким круглым столиком, разумеется, у Назара. На углу оживленной улицы, вьющейся неподалеку, расположилась парочка ханыг не без музыкального, вероятно, образования – скрипка и аккордеон. Они забойно шарашат все подряд – от «Мурки» до полонеза Огинского. Один с родимым пятном в полщеки, у другого под глазом многоцветный синяк – и оба немыты. Это не их место, к вечеру их прогонят.

Кристина ест сырный торт и пьет зеленый чай, он улучшает цвет лица. Я взял кофе. Назар принес все это и присел рядом, довольный погодой и компанией. Заведение по-утреннему знойно, даже Марленыч опоздал. Прохожих мало. Машин нет вовсе. Я беспрерывно поправляю сползающие по мокрой переносице темные очки. Подбегает беспризорная собака и ложится у нас в ногах. Не готовый к столь бесцеремонному вторжению кот Яков змеей уносится вглубь, с грохотом опрокидывая ведро со шваброй. Ахнув, Марленыч загоняет кота на консоль и в гневе пытается снести его оттуда шваброй, но высоко.

– Оставь кота-то, – прикрикивает Назар.

Марленыч отвечает злобным ворчанием и, поскользнувшись в луже, валится между стульев.

В розовых очках Кристины смеется солнце. Загар цвета кофе с молоком плавно растекается по ее практически обнаженному телу, едва прикрытому парой пестрых тряпок, знаменующих собой подобие юбки и так называемый топик или, проще говоря, ничего не скрывающий лифчик. Она знает, что соблазнительна, и ей очень приятно это знать.

– Соскучился? – спрашивает она.

– Что? – не понимаю я.

– Ты так на меня пялишься.

– Вовсе нет.

– Жаль.

– Я, – встревает Назар, – я пялюсь. И Марленыч тоже. И даже Яков. Мы все пялимся. Каждый проходящий мимо, Кристи, даже если он с девушкой, обязательно на тебя пялится. Потому что ты красивая и голая.

– Вот видишь, – говорит Кристина, чмокает его, перегнувшись, в розовую, мясистую щеку и салфеткой вытирает след от помады. – А ты не пялишься, чурбан.

Я помалкиваю.

Мимо нас дергающейся походкой пробегает Гусь. Уставившись на Кристину, он наскакивает на крайний столик и смущается. Ему в управление, которое расположено за углом. Минута замешательства, и вот физиономия его сминается в приветливую улыбку.

– Рабочий день. Все работают. А вы все сидите. Ай-ай-ай.

– Почему? – возмущается Назар. – Я, например, работаю. Бар, как видишь, открыт. Хочешь, налью?

– Никак нет, – щерится Удуев еще шире. – Я при исполнении.

– Ну а если при исполнении, – говорю я, – тогда чеши дальше. А то на работу опоздаешь. Премию не дадут.

Удуев осуждающе покачивает головой:

– Эх, вы-ы, работяги. Линькова вам только не хватает. Ладно, побегу. А то Глеб еще премии лишит. – И растворяется, словно не был.

– Пошли на пляж, – предлагает Кристина, покончив с завтраком.

– Марленыч, – говорю я, – почему у тебя такое странное отчество? Твоего отца родители нарекли Марленом?

Облокотившийся о стол с прицелом, чтобы подмокший при падении зад был развернут к солнцу, Марленыч сонно поясняет:

– Ежели полностью, то это – Маркс и Ленин. Выходит – Марлен. Когда Бога отменили, в святцы больше уже не смотрели. Нарекали уважительно к вождям.

– А Энгельс где? – спрашиваю я возмущенно. – Куда Энгельса подевал? Ты медали видел? Три профиля, три: Маркс, Энгельс, Ленин. Идеологическая недоработочка, враждебная полноценному марксизму-ленинизму. – (Марленыч обреченно машет рукой и отворачивается.) – По всему выходит, что Энгельса надо вставить. Давай так: пусть не Марлен будет, а Марлэ-эн, а? Маркс, Ленин и Энгельс, правда, не по порядку, но ничего, зато все трое в одном, так сказать, флаконе. И звучит все-таки аристократичнее – Марлэ-эныч.

– Болтун, – презрительно кривясь, роняет Марленыч.

Я глажу пса по шишковатой башке и уныло оглядываю окрестности. Ничего нового. День начинается раскаляющимся зноем. Дворник поливает мостовую из шланга. Тишина. Задираю голову. Надо мной небо, чистое, как свежевымытое стекло. В конце переулка костел скорбными ударами колокола призывает задуматься о вечном. Впереди день, огромный, нескончаемый день.