Сказы

Хозяин метнулся к нему. Смотрит, а дуб этот весь плотно-плотно серебряным волосом обмотан, и так ровно, ряд к ряду, словно тот волос машиной навивали. Увит он от самого тонкого сучочка до корня. А корень толщиной в три обхвата. Как увидел его хозяин, так и голова кругом пошла. Подбежал к дубу, обнял его и закричал на весь лес:

— Чур не вместе. Мой дуб, я его первым нашел. Никому не дам.

Вдруг налетел ветер, лес зашумел, затрещал, снег посыпался, луна пропала. Темно в лесу стало. И началась заваруха-метель, во все чащобы залетела, так снегом и бросает, глаза засыпает. Ей и дела нет до того, что хозяин в одной жилетке в лес пристегал.

Еще плотнее хозяин прижимается к дубу, и от этого ему будто теплее становится. Засыпать стал хозяин, забываться. Тише и тише становится в лесу, чуть снежок падает, потом луна из-за облака выглянула, светло в серебряном бору.

По дубу горностайка бегает. Сядет на сучок, двумя лапками серебряный волос намотает и куда-то в гущу те клубки кидает. Внизу целая стая горностаек такой же работой занимается.

Хозяин это как сквозь сон видит. И уже снится ему, что в Макарьеве авдеевнину ткань продает прибыльно.

Солнце взошло, метель утихла. В чащобе около дуба двенадцать сугробов наметено выше человеческого роста, а около — стоит хозяин, прижавшись к дереву, и из сугроба одна его маковка плешивая торчит. Замерз он.

Когда наследники железный шкап открыли, куда матерьица Авдеевны спрятана была, никакой там серебряной ткани не нашли: лежит камень-булыжина на полпуда, больше ничего.

А у Авдеевны — с горностайкиной ли помощи, с чего ли другого — ровно силы да уменья прибыло. Уж такие канифасы ткала — и плотно, и красиво, словно кашемирские шелка.

Челнок-летунок

Жил-поживал ткач, звали его Трифоном. Был у него сын Степан — челночник. Стал отец стареть, наказывает сыну:

— Люби труд. Все, что имеем, трудом рождено. Всякое дело человеком славится.

Вдуматься — так оно и есть в жизни-то.

Вот собрался Степан в лес по грибы, кстати поглядеть плашек на челноки. Ведрено. Дятлы, ровно каменщики, в красных фартуках, постукивают на осинах. Комарья уж нет. Паутина по траве стелется, как основа. Бродит Степан по ельнику, по березнику, ломает боровики.

Бродил, бродил и очутился он на круглой лужайке, встал — и глазам своим не верит. Показалась из кустов девица и запела. Во всей округе на десять верст знал Степан девок, а такой не видел. Вся ее стать, походка легкая, ни дать ни взять — орлица залетная спустилась наземь. Кажется Степану, будто у ней под накидкой по рукам лебединые крылья сложены, вот-вот поведет крылом, встрепенется, унесется в лазурь. А о красоте сказать — и слов таких нет.

Очутился Степан с ней рядышком. Сам себе сразу не хозяин стал. А она же разговоры душевные повела с молодым челночником. И о себе прямо поведала:

— Живу я, — говорит, — много лет и не старею, смерти в руки не даюсь, хоть и охотится она давно за мной.

Родилась-то она будто в поле, крестилась в море, росла за ткацким станком, а живет под каждой крышей, где только стук челнока услышит — туда и летит. Ни птица, ни ветер не угонятся за ней.

— Кто же ты есть? Как тебя звать-величать? — спрашивает Степан.

— Я дочь бедных родителей, но богаче меня никого в мире нет, не было и не будет! Посмотри-ка!

Сорвала она под зеленым кустом ромашку, дунула на нее, но все стороны порхнули лепестки, сердечко цветка упало к ногам красавицы. Где легло оно — высокая гора выросла, где опустились лепестки — улицы поднялись с большими домами, дворцы с высокими окнами. О таких городах и в сказке не слыхано. По улицам ручьи журчат, над ручьями сады шумят, экипажи сами катятся. Что за заводы, что за фабрики! В каждом окне сияет солнце. Люди-то идут на фабрику с песнями, у станков стоят веселые.

— Как же ты нажила столько добра? — интересно Степану.

— Наживала я это добро вместе с рабочим людом, с ткачами, с кузнецами, с плотниками, с пахарями-оратаями, со всеми добрыми работниками. Мозолистые руки труд любят, у рабочих людей думы светлые. Я им верная слуга: думы, мысли им приношу.

— А что это за город такой? Чьи это фабрики? — Степан спрашивает.

— Тут есть свои рассказчики, к ним и наведаемся…

Пошли они в светлый цех, в небывалый. Высота, светлота, чистота, как в палате. Просторен цех, словно улица, стоит чуть не на трех верстах, на тысяче столбах. А машины то какие! Никогда не видывал их Степан.

Дивно Степану: людей не видно, сами станки ткут, на одном же станке челнок не только ткет, но и добрые разговоры ведет.

Красавица дает Степану подержать челнок-летунок, полюбоваться. Взял Степан небывалый челнок и слышит:

— Тепло мне от этих рук. Таким рукам я тоже друг! Таким рукам я служить бы стал, сам бы ткал! Сам бы людям все, что знаю, поведал за сто лет вперед.

Сказал и перелетел в руки к красавице.

— Скажи, челнок, кто теперь на фабрике за хозяина?

— За хозяина у нас весь народ. Фабрикой правит ткача Трифона сын, а про старого хозяина — купца здесь давно забыли.