Сказы

Старуха-горюха у Ерофея переночевала, похлебки похлебала, погрела старые косточки на теплой печи за трубой, а утром снова шишки еловые в мешок собрала, побрела в путь-дорожку.

Уходила Старуха-горюха, за добрых людей сухотница, за почетное уменье заботница, за мастеровых людей заступница, наказывала:

— Вот тебе, Ерофей, еще не мал, не велик моток — с локоток, ни одной в нем не сверкнет серебряной жилочки, вся пряжа в нем черная. Когда мастерству твоему злой лиходей станет мешать, завяжи на мотке узелок, да и брось ему под ноги.

Много богачи-купцы зол творят, но всем злам зло, когда отнимают у человека из рук его золотое ремесло.

С подожком поплелась куда глаза глядят, в чисто поле, за темный лес.

Но с той ночи управляющий еще больше возненавидел Ерофея за мастеровую тайну.

Порешил он сжить Ерофея со света за его мастерство, за уменье.

Ерофею же краски про себя хватало, да и соседей он, случалось, выручал, тем и был доволен.

Вот раз заволокло небо. Взял Ерофей лопату, берестяник плетеный, пошел по задворкам на луг, к кусту. Пока шел, темно было. Принялся рыть, как на грех, из-за тучи луна, словно блин, выплыла, посветлело. Побаиваетея Ерофей: не попасть бы в когти управляющему. Сел под кусток, — не зайдет ли луна за тучу. Или померещилось, или въявь: кто-то прыгнул из-за куста в канаву и притаился.

«Пуганой вороне на каждом заборе кошка кажется», — упрекнул себя Ерофей.

Пождал, пождал, не заходит луна. Никого не видно. Ухом к земле припал, не стучат ли где копыта, послушал, — вроде нет.

Опять принялся рыть. Дело скоро идет. Корень один другого сочней. Полон берестяник наклал. Уж и кончать пора. Принялся за последний корень. Да такой ли корень попал, почитай аршина на три в землю ушел. Много Ерофей корней выкопал, но такого не встречал: и длинный и толстый.

Рыл, рыл Ерофей, никак не выроет, а обрубать корень жаль, половина даром пропадет, яму вырыл глубоконьку. За работой и не заметил, как управляющий подкрался с крученой плеткой, а на конце железная ягода. Подкрался, цоп за лопату, по лицу хлесть плетью с железной ягодой, кровь брызнула.

— Ну, теперь тебе покажу, почем вершки, почем корешки, ноздри калеными щипцами вырву!

Видит Ерофей — дело плохо, взял да и бросил черный моток около чужих ног.

Тот велит Ерофею из ямы вылезать. Ерофей говорит:

— Дай хоть корень вырою, все равно ответ держать придется.

— Я сам! — кричит управляющий.

— Ну, выроешь, так вырывай.

Вылез Ерофей из ямы. А управляющий уж успел все корни из берестяника в свой кошель вытряхнуть. Бросил кошель под куст, сам в яму прыгнул, схватил у Ерофея лопату, а сноровки корни рыть у него и нехватает.

Копнул раз, копнул два, бросил лопату: «Чего, — думает, зря возиться с этим корнем, оборву я его или выдерну». Схватился за корень, тащит. Тянет-потянет, а корень, не поддается.

Ерофей стоит да приговаривает:

— Каши мало ел!

Не полюбилось управляющему: как это, мол, я с каким-то корнем не управлюсь. Не может этого быть. Плюнул в ладоши, еще крепче за корень ухватился, понатужился, пыхтит, кряхтит. Сколько ни тянет, а корень ни с места. Начал управляющий вертеть корень, оборвать трафит, дернул, что было сил, корень и пошел в землю. А руки будто к корню приварило. И потащил корень, сказывали, управляющего за собой.

— Ерофей, Ерофей, обруби скорей! — кричит управляющий Ерофею.

А у куста нет никого. Корень все глубже да глубже в землю уходит. Никак управляющий от корня не отцепится. И сразу почернел весь, как тот корень, стал кожурой покрываться. Затянул его корень по самые плечи в землю. Торчат из ямы вместо ног две коряги. Весь он в корень обернулся.

Так и пропал. Попытались было мужики вырубить корень, ни топор, ни пила не берет. Так и бросили, пусть торчит.

И после к тому кусту за корнями Ерофей ходил.

Подойдет да стукнет лопатой о корягу:

— Ну как, все торчишь? Ну и торчи!

Оброс корень колючим кустарником. Листва на кустарнике какая-то хмурая, словно плесенью подернута, никто не видывал, чтобы он цвел.

Но под осень с вечера куст стоит, нет на нем ни цветка, ни ягоды, утром же глядь — кое-где висят две-три ягоды, крепкие, наподобие жолудей, а цветом похожи на ту ягоду железную, что на плетке управляющего висела.

В руку возьмешь ягоду — тяжелая, на зуб положишь, как дубовая, не раскусишь. Ни сласти в ней, ни горечи. Вороны и то тех ягод не клевали. До сумерек повисят они на кусте, а стемнеет, превратятся в плесень серую.

Старуха-горюха между тем жила да жила, свою пряжу пряла, ни себя, ни доброе людское мастерство не давала в обиду.

Серебряная пряжа

На одной фабрике нашей, — а в точности не знаю, на какой: одни сказывают — на Куваевской, другие говорят — у Грачева, — такая история в старое время приключилась.

Хозяин фабрики больно скопидомен был. Карман толстый имел, а одевался не лучше конторщика; когда же он на фабрику приходил, так и хуже того: все хотелось показать рабочим, что он-де, божья сирота, последние штаны протер, за хозяйским столом в белой конторе сидючи.