Сказы

Не столько слов, сколько топора послушался староста. Ушел, перед управляющим-то слукавил, стыдно сознаться, что того мужика, непоседливого Ерофея, испугался.

— Я, — говорит, — все его горшки-плошки выбросил. Не люблю всяких хитродумных.

На другой день жена Ерофея отнесла старосте два куска холста. И вовсе староста не стал замечать лаборатории под полом у Ерофея. А Ерофей не только сам красил, а и соседей-то, кто посметливее да понадежнее, зимними вечерами обучал тайной химии. Научил горшечником трафить по-московски на новый манер.

— Ах ты, кила вредная, норовишь все, что на земле и в земле, себе под вотчину взять! — ругает Ерофей барина и его псов-прихвостней.

Ночь темная выпала. Собрался Ерофей за корнями. Прокрался на луг. Недолго он и покопал, а мешок полон.

У Ерофея дело пошло. Наготовил товару цветистей заморских, не хуже питерских, да и московским, пожалуй, не уступят. А в Питере в то время ситцы красили лучше всех, а про московских мастеров говорить нечего, это и прямо кудесники были.

Все бы хорошо, кабы не управляющий. В белый дом к себе стребовал Ерофея. Накинулся:

— Ты хитер, да и я не прост, ты народ смутил, след на луг указал. Ты со своей затеей всю траву в лугах вытоптал!

За то плати, за другое подавай — столько наговорил, что у Ерофея и волос на голове нехватит за все расплатиться.

Откуда Ерофею денег взять? На торженец было украдкой вынес товар, а управляющий и товар раскинуть не дал, под метелку метет.

— Кто дозволил краски варить, свои потайные заведенья заводить?

Совсем ходу не дает. Так и начал крутить, вертеть:

— Где пашпорт твой? Почему без разрешения ремесло заводишь?

Тут и Ерофея обида взяла, молвит он:

— Кому что положено. Кому кокарду носить, кому товаренок ткать. На что же человеку руки даны — или только голицы на них надевать? Лучше, что ли, за трубой на печи лежать? А коли я лишний короб «тупицы» соткал да накрасил, опять государству служу. Кабы воля была — не стал бы я под полу прятать свое ремесло, да место мне на земле не по росту дано, мастеровому простор большой отведен, как таракану в щели.

Посадили Ерофея за железную решетку. Сидит Ерофей день, сидит неделю.

Выдубили Ерофею спину дубцами за самовольное мастерство и так еще наобещали:

— На железную цепь посадим да к каменному столбу привинтим.

Ерофей уж и мастерству не рад. Шибко ныла спина у Ерофея, однако мастерство всякий страх пересилило. Опять задымились котелки в подполье. Ерофей далеко-то за корнем не ходил, а все в одно местечко. Дивное место выпало. Никто, кроме Ерофея, того места не знал, не нападал.

Нынче ночью, скажем, Ерофей придет, все корни выроет, а на другую ночь опять корни выросли. Может быть, и Старуха-горюха пряжину счастливую для него пряла.

Стал управляющий за Ерофеем следить. Хотелось ему Ерофея на месте застать. У него на чужое мастерство глаз разгорелся. Услышал — в народе про Ерофея говорят, что он тайну волшебного корня выведал и теперь из того корня какой краски захочет, такой и наварит и любой узор наведет. Управляющий и думает: «Вот бы мне тот корень, я бы свой красочный завод завел, нажил бы рупь с денежкой».

Подкараулил он Ерофея темной ночью. Притаились у плетня и ждут. Ерофею ни к чему, что стража-то не на лугу, а около крыльца. Только Ерофей за скобку, а управляющий цоп за мешок!

— Что в мешке? Сказывай!

— Шишки еловые на растопку, — вдруг пало в голову Ерофею.

— Что за шишки, показывай!

В избу ввалились. Засветили лучину.

— Эти шишки на графском лугу растут! — кричит управляющий. — Придется тебе за эти шишки еще раз сходить в острог. Ты из них краски, разную химию гонишь украдкой.

— Да нет, это я для Старухи-горюхи припас, печку пожарче истопить.

— Что еще за Старуха-горюха?

— Человек, а кто она, с ярославской ли мануфактуры прялья, с кохомской ли ткалья — мне неведомо, а душа у нее добрая. — Сам Ерофей меж тем думает: «Хоть бы Старушка-горюшка на этот раз наведалась, может, выручила бы меня, сделала коренья еловыми шишками».

На счастье, на радость старальцу Ерофею, закопченная низенькая дверь отворяется, бредет через гнилой порог она самая — Старуха-горюха: старое лицо, молодые глаза.

— Ерофей, батюшко, прими опять на постой Старуху-горюху, девку-вековуху, прялью-ткалью, бабушку Наталью. Нет ли у тебя на печке потеплее местечка?

Стара, но догадлива старуха, смекнула, за что про что трясут Ерофея, к его мешку тянется, сама спрашивает:

— Принес ли сосновых шишечек из лесу, как я тебе наказывала?

Да так чихнула, что лучина погасла. Ерофеев-то мешок очутился у нее в руках.

— Принес, принес, бабка, вишь, сколько, — как матери родной, рад Ерофей.

Суму-котомку старухину как тряхнет, — посыпались на пол еловые чешуйчатые шишки, — а свой-то мешок на гвоздь вешает, отдохнуть на голбец усаживает бабку, мечет из печи на стол все, что есть: похлебку с грибами и редьку пареную.

Злой-презлой ушел управляющий, выдавил сквозь зубы:

— Ну, постой, придет час, нароем мы тебе корней. Дай срок!