Сказка об уроде

Хотя Васёк питал стойкую неприязнь к еде из человечины, суп всё равно был очень вкусным. Он попросил добавки и прихлебывал из тарелки, стараясь не думать о том, что у кусочков, которые сейчас плавали между картошкой и макаронами, ещё вчера могло быть имя. По мере того, как голод, скручивающий живот, слабел, от подобных мыслей становилось сложнее отмахиваться. Опустошив вторую тарелку, Васёк понял, что если он проглотит ещё ложку маминого супа, то весь его ужин окажется на полу и пропадёт втуне. Он отложил тарелку в сторону. Мама съела совсем мало, но причиной были боли в желудке, а не предубеждение по отношению к человечине — она-то давно привыкла к ней.

После ужина Васёк вызвался мыть посуду, чтобы мама могла прилечь пораньше. Иногда в ответ на такое она говорила, что лучше немного помучается сама, чем позволит ему оставить половину грязи на посуде, но сегодня согласилась без лишнего слова. «Должно быть, день был и правда тяжёлым», — подумал Васёк. Как она сказала? Крутила ручку? Тогда понятно — он несколько раз тайком спускался в подземку (хотя детям входить туда строго запрещалось) и видел эти гигантские железные рукояти, прикреплённые к ржавым валам. Обычно их крутили мужчины, которые могли выдержать целый день тяжкого труда. Почему туда сегодня поставили маму? Должно быть, она сама попросилась — известно, что за эту работу награждают щедрее. Могли бы и говядиной поделиться, а не «белым мясом»…

Когда Васёк поставил на полку последнюю отмытую тарелку, мама уже видела третий сон — он понял это по свистящему храпу, доносящемуся из-за ширмы. По ночам храп мешал Ваську спать, но он давал знать, что мама этим вечером больше не встанет. Сон у неё был убийственно крепким: если мама отошла ко сну, можно не волноваться, что она поднимется не вовремя и хватится его. Он давно приноровился этим пользоваться.

Васёк осторожно прошёл в прихожую, надел ботинки, а потом приложил ухо к двери квартиры. Тихо. Слава богу, сегодня никто вроде не собрался. Он посмотрел в глазок. Различить что-то в темноте было почти невозможно, но движения никакого не чувствовалось. Васёк снял ключ с гвоздика, отодвинул засов, вышел наружу и снова запер дверь на ключ.

Он поднялся на два лестничных пролёта, внимательно прислушиваясь, не слышно ли голосов наверху. Всё было чисто. Оказавшись на четвёртом этаже, он подошёл к двери, обитой коричневым дермантином, и постучался, готовый к молниеносному рывку назад, если услышит приближающуюся к двери тяжёлую мужскую поступь. Но нет — и тут повезло: шаги, которые подошли к двери, были лёгкими, почти неслышными. Васёк довольно улыбнулся. Что за вечер. Всё идёт, как по маслу. Впрочем, после такого плохого дня должна же хоть какая-то белая полоса быть…

— Кто там? — тихо спросили с той стороны.

— Это я, Васёк.

— Сейчас…

Дверь открылась. В квартире было темно, и девочка предстала перед ним маленьким чёрным силуэтом.

— Папа спит? — шёпотом спросил Васёк.

— Да, — кивнула девочка. — Заходи.

Он помедлил:

— Что с твоим голосом? Я едва узнал…

— Потом расскажу. Давай, проходи.

В квартире пахло плесенью. Васёк знал, что их собственная каморка воняет не лучше, но за годы проживания в ней он перестал чувствовать «родной» запах. А тут вонь была чужой, и она сразу била по носу. Разувшись, он последовал за девочкой. Эта квартира была побольше, чем та, в которой жил он. Спален было две, и из-за двери первой доносилось сиплое дыхание.

— Опять пьяный? — спросил Васёк. Девочка равнодушно кивнула. Он вошёл в её комнату и закрыл за собой дверь. Девочка зажгла электричество. Лампа была грязной, дающей колеблющееся красное сияние, больше напоминающее отсвет свечного пламени. Но и этого света хватило, чтобы Васёк нахмурился, вглядевшись в лицо спутницы:

— Чёрт побери, Оля, что это с тобой? Кто это сделал?

— Михаил Гаврильевич, — ответила Оля, почти не размыкая губ. Вокруг её рта были видны кровоточащие ранки, вокруг которых кожа опухла. Васёк насчитал их не менее десяти.

— Твой учитель? Зачем?

— Я разговаривала с Надей на уроке. А он рассердился. Сказал, что если мы не можем держать рты закрытыми в классе, то он нам поможет. Принёс иглы и нитку… — Она запнулась и шмыгнула носом. — Ну, мы и зашили рты друг другу прямо там. До конца урока так сидели.

Она села на кровать на пружинах и стала смотреть мимо него в окно.

— Очень больно?

— Сейчас уже нет. Днём было больно, но когда я пришла домой, то выпила несколько глотков из бутылки с голубым вином, которое спрятано за кроватью папы, и стало почти не больно. Папа ничего не заметил.

— Ты пила… голубое вино? — Васёк не мог поверить.

— Я знаю, что это плохо, — сказала Оля. — Но мне говорили, что оно помогает снять боль, а мне было так больно, что хотелось плакать. Теперь не хочется.

Так вот в чем дело. Васёк присел перед девочкой на корточки и заглянул в её затуманенные глаза с сузившимися зрачками-иголками. Оля смотрела на него отрешённо, словно всматриваясь в глубокую даль тоннеля. Голубая дрянь была в ней, уводила её от него, от этой красной комнаты, от неё самой, избавляя от терзающей тело боли.