Сказка об уроде

— Сюрприз! — Рик толкнул её в спину. Чтобы не упасть, Джой машинально сделала два шага вперёд, оказавшись в хижине. Дверь тут же захлопнулась за её спиной с умирающим криком. Тьма сомкнулась вокруг неё.

— Рик! — она панически обернулась и толкнула дверь. Она не поддавалась.

— Что за шуточки? Рик, выпусти меня, мне страшно!

Он не отвечал. Джой забарабанила по шероховатому дереву руками:

— Рик, прошу тебя!

Тишина. Джой подумала, что сейчас умрёт от страха. На глазах выступили слёзы, и она закусила губу, чтобы не зарыдать. Нет, Рик не может поступить с ней так жестоко! Пускай она всегда терпела его глупые и жестокие шуточки, но на этот раз всё зашло слишком далеко!

— Рик, если ты сейчас же не выпустишь меня… — она осеклась.

Сзади.

Нет, этого не может быть. Глупая страшилка. Никто здесь не умирал.

Обернись.

Она здесь одна. Нет тут никого, кроме Рика, который подпёр спиной дверь и заходится в своём дурацком беззвучном хохоте. Это всего лишь старая пустая хижина. Четыре стены, один потолок.

Но этот запах… горький, солоноватый…

Джой живо представила, как оборачивается и видит в полутьме тонкий силуэт, распластанный на топчане. Как мёртвая девушка пытается встать, опираясь на свои несуществующие кисти. Как она ползает на коленях, потому что её стопы отрезал убийца. Нет, не отрезал — отпилил. Отпилил, невзирая на все мольбы и крики, орудовал ножовкой и смеялся, смеялся, смеялся без звука…

Джой зажмурилась. Её голова пошла кругом. Откуда ей знать, как именно это происходило?..

За дверью раздались шаги — видимо, Рику надоело подпирать дверь, и он отошёл назад. Но Джой осталась на месте, не спеша выпорхнуть на желанную свободу.

— Ну, как тебе? — насмешливо спросил Рик.

Джой молчала.

— Обожаю этот момент, — сказал он.

Опять шаги — он пошёл вперёд. Джой панически стала шарить по двери в поисках ручки, чтобы не дать Рику открыть дверь. Ручка быстро нашлась, но Джой почему-то никак не могла за неё ухватиться.

— Мамочка, — она отпрянула назад. — Не заходи, не открывай её, не смей!

Он открыл дверь, и мягкое сияние луны опять залило тесное строение. Рик высился в дверном проёме безликим чёрным силуэтом.

— Моя маленькая девочка напугана? — ехидно спросил он.

— Что происходит? — пролепетала Джой, прижимаясь к стене. — Почему я… ты… не понимаю.

— А ты посмотри на себя.

Она не хотела этого делать, потому что уже догадывалась — знала, что увидит. Но всё равно покорно опустила взгляд и увидела свои руки — бесполезные отростки без кистей. В животе разверзлась рваная вертикальная дыра, из которой свисали внутренности. А ноги…

— Нет, — прошептала она. Колени подогнулись, и она сползла на пол.

— Я люблю эту ночь, — Рик вошёл в хижину. — Единственная отрада в моей никчемной жизни. Знаешь, это своего рода подарок судьбы — пусть мне приходится по десять часов в день вкалывать у станка на фабрике, но я всегда знаю, что раз в году у меня будет знатная ночь. Снова и снова приходить сюда, как двадцать лет назад, и находить тебя — такую же глупенькую и наивную, ждущую на опушке меня, своего ненаглядного красавчика…

Он повернул голову, и Джой увидела, что Рик вовсе не белобрысый, а седой. И всё лицо было в глубоких морщинах. Как она это не замечала? Он же совсем старик…

— Не надо, — попросила она, соединив изувеченные руки на груди. — Оставь меня в покое. Хотя бы в этот год. Пожалуйста…

— Ну уж нет, — Рик ухмыльнулся и закрыл дверь хижины. — Это моя ночь, и я собираюсь получить своё веселье сполна.

И холодную осеннюю ночь вновь сотрясли девичьи крики, доносящиеся из одинокой хижины на лесной поляне. Путники, чьи уши уловили эти жуткие звуки, боязливо оглядывались и спешили домой, чтобы там, у камина, поведать своей семье страшную легенду о самой шумной ночи сентября.

2012 г.

Бобы

Каждое утро, просыпаясь и глядя на синеватый потолок спальни, он начинал день с удивления: как, неужто это снова я? Когда проходила первая минута и все сомнения в том, что это он, отпадали, он смотрел на часы и поднимался с постели. Посещал туалет, принимал душ, чистил зубы, потом приходил на кухню, где заспанная жена варила утреннюю кашу для него. Всё это он делал как бы отдельно от самого себя, в то время как его истинная сущность ещё пребывала в прострации потрясения: нет, это не я, не может быть, что это я, это какая-то ошибка.

И только после молчаливого завтрака, после того, как он надевал форменную одежду, целовал жену на прощание и выходил на улицу, приходило постепенное смирение: да, это я. Тот хмурый стареющий человек с ввалившимися щеками, которого он видел в зеркале, застегивая медные пуговицы на униформе, не был чужаком. Утопая в этом унылом открытии, он спускался в подземку и садился в поезд, который отвозил его на работу. Люди в метро с неприязнью косились на синюю униформу. Вообще-то, в целях личной безопасности ему полагался служебный транспорт, но он отказался от него — до сих пор чётко не понимая, почему.